Убийство в Вене - Дэниел Силва

Он схватил своей большой рукой мостки реставратора и как следует встряхнул. Реставратор, словно горгулья, склонил голову набок.

– Вы чуть не испортили мне работу целого утра, Франческо.

– Вот почему мы пользуемся изоляционным лаком. – И Тьеполо поднял руку с белым бумажным пакетом. – Cornetto?[4]

– Поднимайтесь сюда.

Тьеполо поставил ногу на лесенку и стал подниматься. Реставратор слышал, как гудели алюминиевые леса под огромным весом Тьеполо. Он раскрыл пакет, протянул реставратору миндалевидный cornetto и один взял себе. Половина тотчас исчезла у него во рту. А реставратор сел на край мостков и свесил ноги. Тьеполо встал перед запрестольным образом и внимательно оглядел проделанную работу.

– Если бы я не знал, что это невозможно, то подумал бы, что старик Джованни проник сюда ночью и сам произвел зачистку.

– А что, это идея, Франческо.

– Да, но лишь у немногих хватило бы таланта осуществить такое. – Остаток cornetto исчез у него во рту. Он смахнул крошки сахара с бороды. – Когда думаете закончить?

– Месяца через три, может быть, четыре.

– Для руководства было бы лучше через три месяца, а не через четыре. Но небеса не позволят мне торопить великого Марио Дельвеккио. Есть планы куда-нибудь поехать?

Реставратор пристально посмотрел на Тьеполо поверх cornetto и медленно покачал головой. Год назад он вынужден был назвать Тьеполо свое настоящее имя и сказать, чем он занимается. Итальянец не нарушил доверия и никому об этом не сообщил, но время от времени, когда они были одни, просил реставратора сказать несколько слов на иврите, просто чтобы не забывать, что легендарный Марио Дельвеккио на самом деле израильтянин из долины Джезрил по имени Габриель Аллон.

Внезапно по крыше церкви забарабанил дождь. На мостках, высоко в абсиде часовни, он звучал как барабанная дробь. Тьеполо с мольбою воздел к небу руки.

– Снова буря. Да поможет нам Бог. Говорят, acqua alta[5] может подняться до пяти футов. А я еще не обсох после последнего дождя. Люблю я это место, но даже я не знаю, сколько смогу вытерпеть.

Это был на редкость тяжелый сезон в смысле дождей. Венецию заливало больше пятидесяти раз, а оставалось еще три зимних месяца. В дом, где жил Габриель, вода приходила столько раз, что он перенес все вещи с первого этажа и возле дверей и окон установил водонепроницаемые барьеры.

– Вы, как и Беллини, умрете в Венеции, – сказал Габриель. – И я похороню вас под кипарисом на Сан-Микеле в огромном склепе, соответствующем вашим деяниям.

Тьеполо, казалось, был доволен такой перспективой, хотя и знал, что его, как и большинство современных венецианцев, ждет оскорбительное захоронение на материке.

– А вы, Марио? Где вы умрете?

– Если немного повезет, это произойдет в то время и в том месте, какие я выберу. Оно будет наилучшим, на какое может рассчитывать такой, как я, человек.

– Окажите мне услугу.

– Какую?

Тьеполо повернул свою крупную голову и посмотрел на испещренную шрамами фреску.

– Только закончите до смерти работу над запрестольным образом. Вы обязаны сделать это ради Джованни.

Сирены на базилике Сан-Марко, оповещающие о наводнении, зазвучали через несколько минут после четырех. Габриель быстро обтер кисти и вычистил палитру, но к тому времени, когда он спустился с мостков и прошел по нефу к центральному входу, по улице уже бежал поток воды в несколько дюймов глубиной.

Он вернулся в церковь. Как и у большинства венецианцев, у него было несколько пар резиновых сапог «веллингтонов», которые он держал в стратегически важных местах, с тем чтобы ими можно было воспользоваться в любую минуту. «Веллингтоны», лежавшие в церкви, были его первой парой. Ему одолжил их Умберто Конти, венецианский мастер-реставратор, у которого Габриель был учеником. Габриель несчетное число раз пытался вернуть сапоги, но Умберто не хотел их брать. «Держи их при себе, Марио, вместе с тем, чему я тебя научил. Обещаю: они тебе хорошо послужат».

Габриель натянул пожелтевшие старые сапоги Умберто и завернулся в зеленое непромокаемое пончо. Через минуту он уже пробирался по доходившей до щиколоток воде, покрывавшей салицада[6] Сан-Джованни-Кризостомо, как оливковый призрак. На страда Нова муниципальные рабочие еще не положили деревянные мостки, именуемые passerelle, – Габриель знал: это плохой признак, означавший, что предсказано сильное затопление, которое может унести passerelle.

К тому времени, когда он дошел до рио Тера-Сан-Леонардо, вода дошла уже до верха его сапог. Он свернул в переулок, где слышался лишь плеск воды, и прошел по нему к временному деревянному мосту через рио ди Гетто-Нуово. Перед ним возникло кольцо из неосвещенных многоквартирных домов, особенно заметных, так как они были выше всех домов в Венеции. Он пробрался по залитому водой проулку и вышел на большую площадь. Дорогу ему пересекла пара бородатых студентов, направлявшихся через затопленную площадь к синагоге, – бахрома tallit Katan[7] била их по ногам. Габриель повернул налево и направился к маленькой двери в доме № 2899. На маленькой медной дощечке значилось: «Comunitа Ebraica di Venezia» – Еврейская община Венеции. Он нажал на звонок, и по переговорному устройству раздался старческий женский голос:

– Pronto?[8]

– Это Марио.

– Ее тут нет.

– А где она?

– Помогает в книжной лавке. Одна из девушек заболела.

Он открыл стеклянную дверь в нескольких шагах оттуда, вошел и сбросил капюшон пончо. Налево был вход в скромный музей гетто; направо – приятная маленькая книжная лавка, теплая и ярко освещенная. Девушка с коротко остриженными светлыми волосами сидела за прилавком на высоком табурете и быстро подсчитывала деньги в кассе, чтобы успеть до захода солнца, когда уже нельзя будет иметь дело с деньгами. Ее звали Валентина. Она улыбнулась Габриелю и указала карандашом на большое – от пола до потолка – окно, выходившее на канал. У окна стояла на четвереньках поразительно красивая женщина и собирала воду, просочившуюся сквозь якобы водонепроницаемую изоляцию.

– Я говорил им, что эта изоляция не выдержит, – сказал Габриель. – Пустая трата денег.

Кьяра быстро подняла на него глаза. У нее были черные кудрявые волосы, отливавшие красновато-коричневыми блестками. Слегка схваченные заколкой сзади на шее, они непокорно рассыпались по ее плечам. Глаза у нее были цвета жженого сахара с золотистыми крапинками, менявшие цвет в зависимости от настроения Кьяры.

– Не стой там как идиот. Спустись сюда и помоги мне.

– Неужели ты считаешь, что человек моего дарования…

Мокрое белое полотенце, брошенное с удивительной силой и меткостью, попало ему прямо в грудь. Габриель выжал из него воду в чан и опустился рядом с Кьярой на колени.

– В Вене был взрыв, – шепотом сообщила Кьяра, держа губы у самой щеки Габриеля. – Он здесь. Он хочет видеть тебя.

Воды канала плескались у входа с улицы в дом. Когда Габриель открыл дверь, пол в мраморном холле был покрыт рябью. Он оглядел нанесенный ущерб и устало пошел по лестнице следом за Кьярой. В гостиной царила темнота. Пожилой мужчина стоял у забрызганного дождем окна, выходящего на канал, неподвижно, словно фигура работы Беллини. На нем был темный деловой костюм с серебристым галстуком. У него была круглая лысая голова, а сильно загорелое, испещренное шрамами и морщинами лицо, казалось, было высечено из камня пустыни. Габриель подошел к нему сбоку. Пожилой мужчина никак на него не реагировал. Он смотрел на возрастающие воды канала, и насупленное лицо его дышало фатализмом, словно он присутствовал при начале Всемирного потопа, наступившего, чтобы уничтожить злодеяния человека. Габриель уже знал, что Ари Шамрон сообщит ему о чьей-то смерти. Смерть соединила их в самом начале, и смерть оставалась основой связывавших их уз.

3

Венеция

В коридорах и конференц-залах Израильской разведслужбы Ари Шамрон был легендой. Он действительно был ядром службы. Он проникал во дворцы королей, крал тайны тиранов и убивал врагов Израиля собственными руками. Свой величайший подвиг он совершил в дождливую ночь в мае 1960 года, когда, выскочив из машины в убогом пригороде на севере Буэнос-Айреса, захватил Карла Адольфа Эйхманна.

В сентябре 1972 года премьер-министр Голда Меир приказала ему выследить и убить палестинских террористов, которые захватили и убили одиннадцать израильтян на Мюнхенских Олимпийских играх. Габриель, бывший тогда многообещающим студентом в Школе искусств в Иерусалиме, нехотя присоединился к операции Шамрона с подходящим названием «Гнев Господень». По лексикону операции на иврите Габриеля звали Алэ. Имея в руках всего лишь «беретту», он спокойно убил шесть человек.