Дорогая Массимина - Тим Паркс

– Scusami cara[11]? – Он потерял нить разговора.

Ее мать хочет встретиться с ним и поговорить.

– Отлично. Когда?

– Мама говорит, как можно скорее, Морри-и-ис. Например, завтра вечером. Мама хочет, чтобы ты пришел к ужину. Она немного волнуется, что до сих пор незнакома с тобой и все такое.

Завтра он работает допоздна, ответил Моррис. Несомненно, такое трудолюбие произведет хорошее впечатление. Молодой человек, который трудится в поте лице.

– Тогда послезавтра или в пятницу?

Моррис лихорадочно соображал. Очевидно, придется обаять старуху, чтобы не вякала лишний раз. Он с этим справится. Непременно справится. На этот счет Моррис не испытывал никаких сомнений. Но визит состоится только в тот день, который выберет он, а не они.

– Мама говорит, я не смогу больше ходить на занятия, пока ты не получишь ее одобрения! – расстроенно пожаловалась Массимина.

А ведь девчонка начинала ему по-настоящему нравиться. Она совсем не походила на тех заносчивых девиц в коротких юбчонках, за которыми он считал себя обязанным волочиться в студенческие годы. Девицы эти никогда за словом в карман не лезли, а если ты отвечал тем же, из их ухоженных высокообразованных головок немедленно прорастала щетина противоречия.

Приду в среду, пообещал Моррис самым кротким голосом. В самом крайнем случае, в четверг.

* * *

Глава вторая

На обложке ежедневника из синего сафьяна значился 1977-й год, но дни недели совпадали с 1983-м. Моррис обнаружил книжицу в своей квартирке, наряду с другими бумагами, что остались от прежнего жильца, ныне пребывавшем в лучшем из миров. Отметив сегодняшние уроки и подсчитав заработок, Моррис погрузился в ванну и задумался о завтрашнем дне. Все та же беготня по городу. Два урока в школе, затем Альберто, затем опять школа, потом Матильда и снова проклятая школа. Утром еще надо что-то сделать с молнией на парадных брюках, найти какой-нибудь крем для кожи – обработать папку, – купить сыра, хлеба, жидкость для мытья посуды, средство против перхоти (господи, это у него-то, у Морриса, перхоть!) и, разумеется, талончики на автобус. Намыливая выбритые подмышки, он рассчитывал наиболее экономный путь по воображаемой карте города.

Нет, это невыносимо. День за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем он едва сводит концы с концами. С точки зрения карьеры, продвижения по социальной лестнице, финансового успеха, наконец, последние два с половиной года прошли впустую, абсолютно впустую. Хуже того – от изматывающей скуки всех этих дурацких уроков у него наступило физическое и умственное истощение. Разве есть у него талантливые ученики? Хотя бы один? Кто из них оценил его незаурядные способности (умение с ходу составить заковыристое упражнение, придумать захватывающую историю, которую иностранцы могут воспринять на слух)? Кто из них представляет себе масштаб его дарований? Нет, одни посредственности. И если подумать, единственные его достижения за два последних года – итальянский, которым он овладел почти в совершенстве, и та удивительная свобода мысли, которую, кажется, дал ему этот дар. Словно он свернул с наезженной колеи, и отныне его разум может двигаться в любом направлении. Теперь надо научиться думать на итальянском не хуже, чем говорить. Возможно, это единственный способ вырваться из западни, в которую все вокруг настойчиво толкают его.

Вычистив ватной палочкой серу из ушей, Моррис вгляделся в свое отражение. Да, возможно, смена языка постепенно меняет образ мыслей. (Не на итальянском ли он думал, когда украл папку?) Голубые глаза вглядывались в запотевшее стекло.

– Катор-р-рга! – прорычал Моррис, уголки губ чуть приподнялись, обнажив белые крупные зубы.

Моррису показалась, что эта странная улыбка неузнаваемо преобразила его лицо. Во всяком случае, он не помнил у себя подобную улыбку. Все же в человеке скрыто много такого, чего он в себе и не подозревает.

– Cara Massimina,[12] – прошептал он и повторил громче: – Сara, cara Massimina.

И вдруг ощутил прилив радости.

Дорогой папа, помнишь, ты всегда пилил меня за то, что я хожу, уткнувшись носом в землю? Ты давил мне кулаком в спину, тянул вверх подбородок и заставлял выпрямляться. Ты твердил, что учеба превратит меня в ничтожество.

Моррис ненадолго замолчал, выключил диктофон и почесал им за ухом. Что он пытается сказать?

Ты говорил, я всегда так сгибаюсь над книгой, будто у меня искривление позвоночника. А я отвечал: посмотри на себя, Адонис хренов. Ты не знал, кто такой Адонис, но за ругань все равно порол меня ремнем. Можно подумать, сам никогда не ругался.

Какое же занудство все эти рассуждения, будто детские травмы – результат неправильного поведения родителей. Теория эта никогда не казалась Моррису убедительной. И в то же время, вспоминая детство, он испытывал смутное возбуждение.

Когда пытаешься выразить свои чувства, это всегда возбуждает.

То новая улыбка, то новая мысль…

А позже, когда мне исполнилось пятнадцать, и я все-таки занялся своей внешностью – обливался лосьоном после бритья (совсем как Грегорио!), целыми днями причесывался и ходил, выпятив грудь и подтянув зад, – ты вдруг обозвал меня педрилой и маргариткой. (Ну почему именно это невинное слово звучит так обидно?) Впрочем, у меня в любом случае не было шансов завоевать твое расположение.

Разумеется, в конечном счете вопрос сводился к обретению индивидуальности. Кто он? Отличник и трудолюбивый маменькин сынок, карьерист, научившийся ловко лизать зад и заполнять всевозможные анкеты, жаждущий вырваться из паутины бедного лондонского района и лап левака отца на кембриджские лужайки, утопающие в цветах и шампанском с креветками? Или же отверженный и презренный тип, гонимый и обреченный на вечное одиночество (от Лондонского управления образования хотя бы та польза, что знаешь эти слова), преисполненный решимости мстить всем и вся?..

Месть, папа, месть. Потому что…

В нем обитали оба этих Морриса, и ужиться им было непросто.

Потому что… ты был прав, говоря, будто я уткнулся в землю. По крайней мере, в иносказательном смысле. (Хотя думаю, я стою на земле гораздо более прямо, чем ты сам.) Я поверил, будто английское общество воздает по заслугам. Я учился, чтобы выбраться из нищеты, чтобы пробиться наверх. Вырваться из нашего сраного дома, сбежать с нашей вонючей улицы. Подальше от бездельников дружков, что наливаются пивом, пердят и пуляют свои задроченные дротики. Но если б я поднял голову, то понял бы, что могу учиться хоть до Судного дня, но так и не выберусь из этого дерьма.

Моррис невидяще смотрел перед собой. В простыни набилось столько песка, что постель напоминала наждачную бумагу, но от одной мысли постирать их наваливались тоска и почти физическое утомление. Горничную, вот кого надо завести. Или жену? Он криво улыбнулся, успев подумать: не та ли это новая улыбка, которую он видел у себя в ванной? А, может, лучше завести мамочку?

Помнишь, когда умерла мать, ты сказал, что мне надо идти работать, а не протирать штаны над книгами, словно какой-нибудь педрила…

Нет, не то… Тон не тот. Он позволил себе сбиться, уклониться в сторону. Надо развить мысль о том, как он шел по жизни, уставившись в землю. Сосредоточенность, не хватает сосредоточенности…

Моррис отмотал кассету назад и снова включил диктофон. Как приятно лежать на животе в зеленой хлопчатобумажной пижаме.

Я стыдился тебя. Я…

О боже.

Мать понимала. Мать…

Нет, к черту мать! Да и не понимала она ни хрена со своей дурацкой набожностью. Мать, как сознавал сейчас Моррис, поддерживала его тягу к учебе только потому, что считала ее некой добродетелью (должно быть, учеба в ее представлении была связана с умерщвлением плоти), следовательно книги имели отношение к религии, ее главному оружию в войне против отцовского пьянства. Если разобраться, их борьба за его будущее мало чем отличалась от споров, в какой цвет выкрасить дверь в сортире. Или от дискуссии: заняться ли нынче сексом.

В общем, суть в том, что в моей голове произошли кардинальные перемены. Я наконец оторву взгляд от земли и стану смотреть в оба. Италия – чертовски забавное место, эта страна многому меня научила. Но в первую очередь, Италия обратила меня в твою веру, папа, в твой социализм, пусть я и понимаю его иначе. Богачи заслужили любые страдания и несчастья, и я намерен щедро оделить их этим добром, как только мне представится шанс.

Нет, слишком напыщенно. И слишком неверно. Это не объясняет, почему он ни с того ни с сего украл папку и почему вдруг начал окучивать Массимину. По правде говоря, он без ума от той жизни, что ведет высшее итальянское общество. И его цель вовсе не заставить страдать это самое высшее общество, а влиться в него с потрохами, стать одним из них и зажить так же легко, непринужденно, со вкусом и артистизмом. Вот в чем все дело. А отец ненавидел толстосумов только потому, что не желал походить на них.