Уход - Гарри Терлдав

Монах мысленно сравнил оба исполнения своего гимна.

— А разницы никакой и не было, — уверенно сказал он. — Я мог бы в этом поклясться перед самим Христом, который всему Судья.

— Передо мной клясться не надо, я тебе верю, — сказал Иоанн. — И все же, я полагаю, предел есть всему, даже чудесам. А посему я возлагаю на тебя следующую обязанность — немедленно иди в келью для переписчиков, и не покидай ее, пока не сделаешь три копии своего гимна. Одну оставь себе, другую дай мне, а третью — кому‑нибудь из братьев по собственному усмотрению.

Монах в первый раз в жизни осмелился ослушаться эконома:

— Но, отец эконом, мне не следует терять так много времени, которое я мог бы использовать для приготовлений к нашему путешествию.

— Отсутствие одного монаха большого значения иметь не будет, — твердо сказал Иоанн. — Делай, что я тебе говорю — и тогда мы привезем в Константинополь не только наши бренные тела, но и сокровище на все времена, заключающееся в твоих словах, исполненных мудрости и благочестия. Вот почему я повелеваю тебе написать три копии — если случится самое худшее, и персы, упаси Боже, нас догонят, то и тогда, может быть, хоть одна из копий попадет в город. Обязана попасть, я думаю. Эти слова слишком важны, чтобы подвергнуться забвению.

Монах подчинился:

— Тогда пусть будет так, как ты говоришь. Я неверно понял, почему ты хочешь, чтобы я написал гимн три раза. Я думал, это просто в честь Отца, Сына и Духа Святого.

К удивлению монаха, Иоанн ему поклонился:

— Ты просто святой, ибо думаешь только о духовном. Однако я, будучи экономом, должен принимать во внимание также и заботы мира сего.

— Ты слишком непомерно меня хвалишь, — возразил монах. Он вспыхнул под своей смуглой кожей, вспоминая о том, как только что думал не о мире грядущем, а о своей жене.

— Ты просто сама скромность, — только и ответил на это Иоанн. Он снова поклонился, после чего монах засмущался еще больше. — А теперь извини, но у меня еще полно работы. И не забывай, что я жду от тебя три разборчивые копии. Вот тут никаких извинений и отговорок я не приму.

Монах сделал последнюю попытку:

— Пожалуйста, отец эконом, позволь мне работать сейчас, а писать потом, когда мы будем в безопасности. Уж наверное мои братья возненавидят меня за то, что они изо всех сил работают, а я бездельничаю.

— Это не безделье, — строго сказал Иоанн. — Ты служишь Господу, как и они. Ты исполняешь мои повеления, как и они. Только злым глупцам это может быть не по нраву, а злые глупцы будут иметь дело со мной. — Эконом грозно выпятил челюсть.

— Да, они будут делать то, что ты им скажешь, отец эконом, — сказал монах. И верно, кто бы дерзнул ослушаться Иоанна? — Но только из повиновения, а не из убеждения, если ты понимаешь, что я имею в виду.

— Я знаю, что ты имеешь в виду, — сказал, усмехаясь, эконом. — Как бы я мог занимать такую должность, не зная подобных вещей? Однако в данном случае ты неправ. Никто из тех, кто слышал твой гимн в трапезной, даже не посмотрит на тебя искоса. Все они будут счастливы не меньше меня, что эта песнь сохранилась.

— Надеюсь, что ты прав, — сказал монах.

Иоанн снова засмеялся:

— Как это я могу быть неправ? Я же эконом, в конце концов. — Он хлопнул монаха по спине. — А теперь иди и докажи мою правоту сам.

Монах исполнил данное ему повеление с заметной неохотой. К его удивлению, Иоанн не ошибся. Хотя он и сидел в келье переписчиков один, но время от времени монахи, несущие мимо кельи какой‑либо груз, останавливались, прислоняли свою ношу к стене, просовывали голову в дверь и произносили что‑нибудь одобрительное.

Слова соскальзывали с его пера без малейшего усилия — как он и говорил Иоанну, они были воистину записаны в его сердце. Он счел это еще одним свидетельством того, что посредством этого гимна через него говорит сам Бог. Иногда бывало, что перо и папирус казались ему обузой — слова, звучавшие в его мыслях просто божественно, в написанном виде выглядели совсем не так изящно. А бывали и такие случаи, когда перо в его руках вообще не могло найти нужных слов, и тогда на бумаге выходило вовсе не то, что он задумал, а лишь жалкое и неуклюжее подобие его возвышенных мыслей.

Но сегодня было совсем не так. Закончив первую копию, самую главную из трех, он сравнил ее с той песнью, которую недавно спел. Слова гимна на папирусе были все так же чисты и совершенны, как и в тот момент, когда их даровал ему Господь. Он склонил голову в знак благодарности.

Он взял новый папирус и начал вторую копию, а там и третью. Обычно при переписывании глаза его возвращались к оригиналу через каждые несколько слов. Сейчас он не взглянул на первую копию почти ни разу. Сегодня он в этом не нуждался.

Он не был изящным каллиграфом, но его почерк был достаточно разборчивым. После стольких лет в Ир–Рухайе ему уже казалось естественным даже писать слева направо.

Зазвенел колокол, зовущий к вечерней молитве. Монах с удивлением заметил, что струящийся в окно свет окрасился в розоватые цвета заката. Займи его труд больше времени, пришлось бы зажечь лампу. Он потер свои глаза, в первый раз заметив, насколько они устали. Может, ему и следовало зажечь лампу. Впрочем, о таких вещах он не беспокоился. Он мог бы писать и в полной темноте — его поддержал бы своим светом Дух Святой.

Взяв с собой три копии гимна, он направился в часовню. Монах знал, что Иоанн будет доволен — ведь он завершил свой труд за один день. До ухода из Ир–Рухайи оставалась еще масса дел.

* * *

Ревели ослы. Фыркали лошади. Верблюды стонали, как будто их мучили. Исаак знал, что все они вели бы себя точно так же, будь у них на спинах соломинки, а не тюки с корзинами. Настоятель стоял снаружи монастырских ворот, наблюдая за выходящими оттуда монахами и вьючными животными.

Из‑за этого ухода на него словно навалилась вся тяжесть прожитых им лет. Он редко ощущал свой возраст, но Ир–Рухайя была ему домом на протяжении всей его взрослой жизни. Не так‑то просто взять и вычеркнуть из жизни более полувека.

Исаак повернулся к Иоанну, который, как обычно, стоял от настоятеля по правую руку.

— Да настанет день, — сказал Исаак, — когда персов выгонят обратно на родину их, и братья наши смогут вернуться сюда в мире и спокойствии.

— И да возглавишь ты это возвращение, отец настоятель, воспевая хвалу Господу, — сказал Иоанн. Глаза эконома не упускали ворот из виду ни на мгновение. Как только оттуда выходил очередной человек с животным, Иоанн ставил новую галочку на длинном свитке папируса, который держал в руках.

Исаак покачал головой:

— Я слишком старое дерево для пересадки. Любая другая почва будет мне чужой. Мне больше не расцвести нигде.

— Чепуха, — сказал Иоанн. Однако уверенности в его голосе не было, как он ни пытался ее изобразить. Его коробила собственная непочтительность по отношению к настоятелю, и к тому же он опасался, что Исаак знает, о чем говорит. Он надеялся, что его начальник был неправ, и мысленно взмолился, чтобы так оно и было.

— Как скажешь. — Голос настоятеля звучал успокаивающе. Это он нарочно, подумал Иоанн. Исаак знал, что сейчас у Иоанна и без того было достаточно поводов для беспокойства.

Процессия продолжалась. В конце концов она завершилась — почти триста монахов поплелись на запад в надежде и страхе.

— Все ушли? — спросил Исаак.

Иоанн изучил свой список, теперь весь уставленный галочками. Он нахмурился:

— Неужели забыл отметить?

Он закричал, задавая вопрос ближайшему монаху в колонне. Монах покачал головой. Вопрос быстро добрался от конца колонны к началу, после чего в обратном направлении примчался отрицательный ответ.

Иоанн глянул на неотмеченное имя и что‑то пробормотал себе под нос.

— Опять где‑то сочиняет новый гимн, — заворчал он, обращаясь к Исааку. — Очень хорошо — в любой другой день, но только не в этот. Если позволишь… — Он пошел обратно в теперь уже заброшенный монастырь.

— Да, иди за ним, — сказал Исаак. — Будь к нему добр, Иоанн. Когда на него нисходит божественный дар, он забывает обо всем остальном.

— Знаю, видел, — кивнул Иоанн. — Но сегодня у нас нет времени даже на это, если мы хотим остаться в этом мире, дабы Бог снизошел со Своими дарами и на нас.

Вход в покинутую монахами Ир–Рухайю был подобен взгляду на труп друга — нет, подумал Иоанн, на труп матери, ибо монастырь кормил его и хранил от напастей не меньше, чем это делали настоящие родители. Иоанн услышал во дворике лишь свист ветра, увидел небрежно распахнутые и оставленные такими навсегда двери. Он чуть не разрыдался.

Он поднял голову. Нет, он слышал не только ветер. Где‑то среди брошенных зданий пел монах. Он тихо пел для себя одного, как бы пробуя слова на вкус.

Иоанн нашел его у пустых стойл. Монах стоял к нему спиной, так что эконом, даже приближаясь, смог расслышать лишь кусочки нового гимна. Впрочем, нельзя сказать, чтобы Иоанн об этом пожалел. Эта песнь казалась дополнением к той, которую монах совсем недавно исполнил в трапезной — однако вместо хвалы Господу она повествовала об ужасах ада, да так подробно, что по спине Иоанна пробежал холодок.