Колымское эхо - Эльмира Нетесова

—   А то как же иначе, как и всем тем, у кого воевавшие были.

—    Как же мать? Она ж была судимой!

—    И что? Она, родимая, за свое крест не­сла. А мы свое имели. Тут нельзя брехать. Что было, то было, забывать никак нельзя. Не вче­ра в свет выкатились.

—   Да только ли это? Всего и не упомнишь. Много было льгот, все поотнимали,— посетова­ла баба.

—   Так хорошо жили, что молоко воровали, жрать было нечего. И за бидон молока на Колы­му упекли, вот это подарок, лучше век такой не получать,— возмутился Евменович.

—    Зато воровства не было. О мошенниче­стве, наркоманах и не слышали. У нас в сельпо баба работала. Толстенная тетка была. Как ко­рова стельная. Ее чтобы вокруг обойти, полдня потратить надо. Но и ее сгребли. За три копей­ки на пять лет угодила на Колыму. Сдачу не додала одной старухе. И попала, как курица в суп. Ох, и ревела баба белугой, когда с хаты выскребли. В чем была, в том и забрали. Я бы молчала про нее, ну она над нами изгалялась, все ворами обзывала, а тут незадолго и сама накрылась,— вспомнила Варя с усмешкой, до­бавив едкое:

—    А не смейся над чужой бедой, своя на хвосте повиснет.

—     Да что там чужие люди? Вон я на зону прикатил вместе с двумя следователями. А там свой земляк-пчеловод. За литровую банку меда, что внукам взял, десять лет получил. Никто не глянул, что воевал мужик всю войну До самого Берлина дошел. Домой в деревню без единой трофеи вернулся. В чем ушел, в том воротился. Три зимы на трассе вкалывал. Совсем калекой сделался. А в четвертую зиму амнистировали деда за незначительный ущерб. Так он после возврата с Колымы из хаты почти не высовы­вался. Все в доме сидел. Белый стал, как ко­лымский сугроб, аж глянуть жуть, про Колыму не говорил, только плакал. Во, до чего человека довели. Правда, награды воротили и на работу возвернули со временем. Так дед, будто оне­мел. Слова сказать боялся, все оглядывался, а не стоит ли за плечами стукач. Его война так не измордовала как Колыма. Душу в нем замо­розила, человека погубила,— вспомнила Варя.

—    Тебе ль его жалеть? Свою мать тут оста­вила. А кстати, чего в деревню не возвраща­ешься?

—     Не к кому, милок. Вся моя родня нынче на погосте. А какая разница на каком кладбище жить. На этом или на деревенском. Там есть кому доглядеть могилы, а тут мамку одну нельзя бросать. Своя кровинка. Кто-то должен жить рядом, навещать, утешать. Да и привыкла я здесь. Столько лет прожито.

—     Ничего себе! Людей сюда в наказание при­возят. Чтоб мозги заимели те, у кого они «по фазе» поехали. Ты ж добровольно в кандалы влезла. Неужель здесь привыкнуть можно? Иль деньги держат? — удивился Александр Евменович.

—    На заработки грех жаловаться. Получаю не меньше мужиков. Но не в том главное. Я тут своя, не пришлая. А в деревне кто теперь по­мнит? Я оттуда ребенком уехала, колымчанкой стала, почти коренной. Все насквозь знаю. Не зря в гиды определили. Помню, как последние зэки отсюда уезжали. Все до единственного. Многим тоже некуда было вертаться. Ну, кто к родне или лучшей доли в свете искать поехали. Мне это ни к чему. Дальше Колымы меня никуда не пошлют. Некуда. А я к этим местам привычная.

—   А неужели не скучно одной? — удивился Иванов.

—    Я не одна. Тут мамка рядом. И другие зна­комые. Многих и теперь в лицо помню, каждого поминаю, свечи ставлю всем. Тут редко кого на­вещают, вот я и присматриваю могилы. Авось кто-то меня добрым словом помянет, не пройдет мимо бездушно. Может Султан, когда помру, свою стайку приведет в гости. И взвоют они тут хором, звери на человечьем погосте. Значит, по­жалеют. Больше оплакать некому.

Иванов задумчиво смотрел в окно. За ним все еще стояла глухая ночь.

Ведь вот не просто рядом, среди могил жила женщина и не жаловалась, не сетовала. Прики­пев однажды, навсегда привыкла к Колыме.

—    А вы бывали в отпуске в своей деревне, навещали родню? Ведь может кто-то помнит и любит. Там семью сможете создать, родить ребятишек. Полноценной женщиной заживете. Забудете все, что связано с Колымой.

—    А вы зря меня жалеете. Я сама так реши­ла. Вот мамка умирая, все плакала, мол, когда уеду, останется она тут одна, с песнями волков и пурги. И то, и другое здесь не новость. Я по­обещала, что не уеду никуда. Она тогда не по­верила. Но ведь годы прошли, а никуда не тя­нет. Приехала я в отпуск в свою деревню. Все заброшено, запущено, заколочено, словно на погост попала, заблудилась. И народ изменил­ся, ругливый, ленивый и злой. А уж пьяных сколько! С утра до ночи бухают. И старухи, и де­ти. В огородах редкие бабки ковыряются. А му­жики, какие еще уцелели, прямо среди дворов спят. И не добудишься.

—    От безысходности. Работы и заработков в деревне нет.

—     Но раньше такого не было. Всем работа находилась, каждый при деле был. И пить по черному никто бы не подумал. За это наказать могли, опозорить. А теперь кто чего боится?

—     Ни в том дело! Стыда век не имелось, а вот лень всю жизнь одолевала,— встрял Бон­дарев. И подумав, продолжил:

—      Ведь вот я свою работу долго ненавидел, покуда с России не стали привозить всякую не­чисть— полицаев, старост. Всех, у кого руки в крови. Они, гады, показывали немцам на се­мьи, где мужики воевали. И верите, где фаши­сты не решались, так эти изверги с семьями расправлялись. То детей, то стариков стреляли, в колодцах топили. То за ноги схватят и головой об угол. А много ли ребенку надо? Целыми се­мьями губили людей. А сюда привезли, такими ягнятами прикинулись. Ну, да мы уже знали о каждом из сопроводительной. Понятно, что жа­лости не было. Схватишь такого дедочка за жабры, он тут же зубы покажет, да еще какие. Вот этих мы и посылали на трассу, в самые  гиблые места, где дышать нечем от комарья. Где клюква была подарком с неба. А что де­лать? Не всегда машина проезжала мари и топи, случалось, буксовала. Вытянуть ее ника­ких сил нет. Вот тут и набрасывались на клюк­ву как озверелые. А она, оттаявшая из-под сне­га, ну чистая кровь. Ну, нажрутся ее пригорш­нями. Встанут, все рыло словно в крови. А куда деваться. Клюкву так просто не отмоешь. Ма­шина по ней пройдет, кровавый след далеко за колесами тянется. Аж с души воротит есть та­кое месиво. Этим все нипочем. Видать, при­вычные. И жрать кровь, и ходить по ней душа не дрогнет. Ко мне с десяток таких подброси­ли. Ну, не щадили. Загоняли на такие участки, где ни одна живая душа не выдержала б,— рассказывал Бондарев.

—    Оно и своим не легче доставалось,— слов­но опомнилась Варвара.

—    Своих щадили.

—    Не бреши, знаем, как жалели. Всю брига­ду фронтовиков загоняли в болота и топи. Там они в худых сапогах вкалывали часами. А ноги у всех израненные, помороженные, сплошные гнилушки. Случалось, падали лицом в грязь. Кто хоть раз помог встать? А ведь эти люди воева­ли, по случайности попали в плен, сюда их на лечение присылали. Чуть упал, обойма нагото­ве. И старых, и молодых косили, никого не по­щадили, даже не хоронили. Болото и топи все сожрали и скрыли. А ваши только хохотали. Мол, меньше мороки с этим отребьем. А ведь они герои. Ваши с ними как обошлись?

—    Я в этой компании не был. Не могу отве­чать за всех,— покраснел Бондарев.

—    Да что там мужики? Баб не щадили. За­мешкается какая, так вламывали, что забыва­ла, зачем пошла за куст. Оттуда на карачках выползала, если сил хватало выбраться,— по­бледнела Варя.

—    Ой, как много зла скопилось в одной го­лове! Может, оно и лучше пойти спать, пока еще есть время,— предложил Игорь Павлович.

—    А знаешь, ты прав. Пора и честь нам знать, завтра нелегкий день предстоит. Надо поспать хоть немного. Времени мало остается. Давай на боковую,— предложил Евменович. Мужики вско­ре улеглись, но сон не сразу одолел обоих. Бон­дарев еще долго крутился с боку на бок. Иванов, засыпая, все что-то бормотал во сне, с кем-то спорил.

Быстро уснула только Варвара. Погладив на ночь Султана, вскоре тихо засопела.

Волчонок осторожно приблизился к чужакам. Вот этот, с тощим кадыком ему сразу не понра­вился. Перекусить бы это горло. Чего стоит? Один миг...

—     Но и в своей стае не все хорошие. Случа­ются совсем злые и гадкие. Но ведь и их прихо­дилось терпеть. И не ему одному, а всем. Пусть люди сами разберутся в своей своре. Так будет правильней,— обнюхал волчонок головы гостей и, осторожно переступив обоих, пошел к посте­ли Вари. Хозяйка она и есть хозяйка,— свер­нулся калачиком возле койки и спокойно уснул. Во сне он увидел все ту же Колымскую пургу и заскулил.

Утром мужики чуть свет побежали на трассу, в надежде поймать попутную машину. Мороз стоял одурелый, за сорок зашкаливало и не ветерка, не солнышка. Сплошная муть, угроза свирепой и долгой пурги.

—    Я в своих «прощай молодость» долго не выдержу. Врежу дуба прямо на обочине. А тебе меня не поднять. Короче, «крышка» нам. Води­лы тоже не дураки. По такой погоде хрен кого выманишь из хаты. К Варьке переться неловко. Сам знаешь, не звала прощаясь. А незваный гость хуже татарина. Что теперь делать бу­дем? — колотился Бондарев от холода.