Последний знаменный - Алан Савадж

— Я требую, чтобы указ был немедленно отменен. В противном случае я вызову французские войска из мест дислокации для защиты монастыря.

В глазах Цюнхоу блеснула ярость.

— Ни один солдат варваров не войдет в мой город. Это условие закреплено в договоре.

— Вы думаете, меня удержат какие-то договоры, когда мои монахини подвергаются угрозе быть изнасилованными?

— Никто не собирается и пальцем тронуть ваших монахинь, мсье Фонтанье.

Фонтанье схватил со стола пергамент и поднес его к лицу Цюнхоу.

— Отмените указ немедленно. Я приказываю.

— Вы приказываете мне? — фыркнул Цюнхоу. — Ну, знаете, ваша наглость безгранична? Покиньте сейчас же мой кабинет или мне придется вас вышвырнуть.

— Силы небесные! Ах ты, дерзкий желтый дьявол! — вскричал Фонтанье, обнажая шпагу. Китайский чиновник резко отпрянул от него и свалился, споткнувшись, а шпага Фонтанье описала круг, сметая со стола стоящие на нем предметы.

— На помощь! — закричал Цюнхоу. — Помогите мне!

Дверь в кабинет распахнулась, и на пороге появились несколько клерков-китайцев. Торговцы тем временем попытались выбежать.

— На нас напали, мсье! — закричал Дёнэ.

— Ах вы, желтые дьяволы! — зарычал Фонтанье. Левой рукой он выхватил револьвер и выстрелил в Цюнхоу. Пуля просвистела рядом с головой чиновника и цокнула о стену за его спиной. Обернувшись, Фонтанье дважды выстрелил в китайцев, столпившихся в дверном проеме. Один из них упал, другие убежали. Дёнэ тоже вытащил свой револьвер, и они с консулом, стреляя на ходу, побежали к выходу на улицу. Еще один китаец вскрикнул от боли и упал на пол.

Фонтанье распахнул входную дверь и взглянул на толпу, собравшуюся снаружи. Пока это была мирная толпа зевак, собравшихся разузнать, что творится В помещении конторы.

— Прочь с моего пути! — закричал Фонтанье, угрожающе размахивая шпагой.

Какой-то мужчина выступил вперед:

— С уважением, ваше превосходительство...

— Нападают! — вскричал Фонтанье и выстрелил. Пуля миновала этого словоохотливого человека, но поразила кого-то за его спиной. Толпа качнулась назад, а затем угрожающе двинулась вперед. Дёнэ также выстрелил, и французы бросились к своим лошадям. Однако толпа настигла их, когда они пытались вскочить в седла. Фонтанье рубил налево и направо, выбросил разряженный револьвер и достал второй, но выстрелить не успел — его стащили с лошади на землю, вырвали из рук оружие. Китайцам не нужно было применять отобранное оружие. Взвинченные до предела, они стремились достать его руками. Консул открыл рот и закричал от ужаса, когда пальцы протянутых к нему со всех сторон рук стали рвать на нем одежду, выдавливать глаза и раздирать рот. В считанные секунды его вопли стихли, и он, как и Дёнэ, превратился в кровавое месиво.

Окровавленные руки продолжали терзать уже мертвую плоть.

В Китае не сыскать тихих городов. Здесь гул несмолкающей людской многоголосицы и собачий лай сливаются с треском фейерверков — выпускаемых по одной и целой очередью разноцветных ракет в ознаменование чьей-либо радости или в знак скорби.

Но сегодня в Тяньцзине творилось что-то необычное, и стен монастыря достигал небывалый для этих мест шум. Монахини были взволнованы. По указу магистрата им придется в три часа пополудни открыть ворота и допустить в свои кельи предназначенных для общения с Богом светских людей. Отец Морис поспешил вернуться в монастырь после утренней встречи с консулом, чтобы успокоить сестер, внушить надежду, что этого не случится. Но мать Станислава была из числа тех женщин, которые всегда готовятся к худшему. Всех обитателей монастыря — девять монахинь, более двадцати китайских мужчин и женщин, обращенных в христианство и служащих при монастыре, и нескольких европейцев, по случаю оказавшихся здесь с утра, — она призвала помочь как следует убрать помещения.

Здоровых детей искупали и переодели в лучшее из того, что нашлось в монастыре. Больных тоже помыли и поменяли им постельное белье.

Наконец работа была завершена. И все бы великолепно, думала сестра Франсуаза, если бы не отсутствие вестей от мсье Фонтанье. В добром расположении духа консул был очаровательным человеком, тем не менее Франсуаза считала его излишне вспыльчивым — этаким котлом пара, и его слова обычно мало чего стоили. Поэтому она ожидала появления судьи и его людей в любой момент.

Тем временем шум в городе нарастал. Сестра Эме, которая отличалась беспокойным характером, поднялась на крышу монастыря и с криком вернулась, сообщив, что горит собор.

— Эме, ты несносна, — укорила ее мать Станислава. — Зайдешь ко мне в кабинет после вечерни, и я как следует проучу тебя, дабы впредь ты не сеяла паники.

— Действительно горит собор, матушка, — настаивала Эме. — Почему бы вам самой не пойти и не удостовериться?

Остальные монахини уже торопились вверх по лестнице, чтобы к своему ужасу увидеть на западе поднимающийся к небу дым.

— Без сомнения, это горит собор, — заявил отец Поль, помощник отца Мориса.

— Что же нам делать? — спросила мать Станислава.

— Очевидно, следует молиться, — сказала сестра Адель.

Все повернулись к отцу Морису, который как раз присоединился к ним и тоже в отчаянии смотрел на собор.

— Я должен сходить к консулу, — вымолвил отец Морис. — Ему придется вызвать войска.

Он направился вниз, но Лин Сучан, стоявший у дверей, посоветовал ему не выходить на улицу.

— Мсье, там собралось слишком много народу, — объяснил он. — Боюсь, вам не удастся пройти. — Лин не на шутку встревожился, так как ничего не знал о судьбе Суна.

Отец Морис в нерешительности кусал губу, Затем, услышав стук в дверь, двинулся к выходу.

— Это, должно быть, мсье Фонтанье, — с надеждой в голосе предположил он.

— Это китайцы, — поправил Лин, прислушиваясь к проклятиям, доносившимся через деревянную дверь. — Они требуют впустить их.

— Но еще нет трех часов, — запротестовал отец Морис.

— Сомневаюсь, что это пришел судья, мсье.

Отец Морис обернулся и посмотрел на лестницу, где стояли мать Станислава и отец Поль. У подножия лестницы сгрудились новообращенные китайцы, а выше, у входа на половину монахинь, ожидали сестры монастыря.

— Что будем делать? — спросил отец Морис.

— Не пускайте их! — воскликнул отец Поль.

— Правильно! — крикнула сверху Эме. — Прикажите им убираться вон.

— Успокойся, Эме, — вымолвила мать Станислава. — Что они кричат, Лин?

— Угрожают, что, если вы не откроете, они снесут с петель двери.

— Неужели им это удастся? — встревожился отец Морис.

— Думаю, удастся, мсье. Собралась огромная толпа.

— В таком случае мы должны открыть двери, — решила мать Станислава. — Они хотят обыскать монастырь — ладно. Сестры, займитесь своим делом. Ступайте к больным и помните: что бы ни случилось, храните спокойствие и не выказывайте страха.

Франсуаза посмотрела на Эме, которая от досады кусала губы, но была вынуждена подчиниться матери Станиславе. Монахини поднялись наверх и разошлись по своим местам. Франсуаза и Эме пошли в палату к больным, где один ребенок был без сознания, а другой, напугавшись, попытался встать с кровати, но оказался слишком слаб — он упал на четвереньки и не мог двигаться.

— Какая ты непослушная, — строго сказала Франсуаза, поднимая девочку с пола.

Эме встряхнула простыни, поправила одеяло, и ребенка уложили на кровать.

— Не дай Бог сюда придут посторонние и увидят детей в их нынешнем состоянии, — проворчала Эме.

— Если это поможет унять глупые сплетни, пусть приходят.

— Нам бы лучше вернуться в кельи, а то китайцы, пожалуй, там все разворуют.

Франсуаза строго посмотрела на нее. Монахиня не должна обладать ценными вещами. Но для Эме, с разрешения матери Станиславы, было сделано исключение: она происходила из знатной семьи и имела дядю-графа. Все в монастыре знали, что у нее сохранились мелкие личные драгоценности, привезенные ею из Франции.

— Если этим делом займется судья, — сказала Франсуаза насколько могла убедительно, — он не допустит воровства.

Внезапно шум на улице стал громче — это Лин открыл двери. Монастырь огласился криками, улюлюканьем и топотом сотен ног. И вдруг сквозь этот шум послышался резкий, пронзительный крик.

— Это мать игуменья, — сдавленно вымолвила Эме.

Топот и гвалт приближались к палате.

— Нам надо прятаться, — с дрожью в голосе предложила Эме.

— Мы не можем уйти отсюда, — откликнулась Франсуаза.

Да и некуда им уже было уходить.

Эме опустилась на колени и принялась горячо молиться. Франсуаза застыла, левой рукой сжимая распятие и со страхом глядя на открытую дверь. Дикий вой обезумевших погромщиков раздавался уже совсем близко. Она слышала голос Эме, высокий до пронзительности, молящий о пощаде. Стоило ли ей молиться?