Тарантул - Боб Дилан

Джоан Баэз написала обо мне песню протеста, которую теперь повсюду крутили, бросая мне вызов: выходи и бери все в свои руки, веди массы – становись на нашу сторону, возглавь крестовый поход. Из радиоприемника песня вызывала меня, будто какого-нибудь электрика или слесаря. Пресса не отступала. Время от времени приходилось идти у них на поводу и сдаваться на интервью, чтобы они не выламывали мне дверь. Вопросы обычно начинались с чего-нибудь вроде:

– Можно подробнее поговорить о том, что происходит?

– Конечно. Что, например?

Журналисты обстреливали меня вопросами, и я им постоянно отвечал, что не выступаю от лица чего-то или кого-то, я просто музыкант. Они смотрели мне в глаза, словно ища в них следы бурбона и горстей амфетаминов. Понятия не имею, о чем они думали. А потом все улицы пестрели заголовками «Представитель отрицает, что он представитель». Я чувствовал себя куском мяса, который кто-то выкинул на поживу псам. «Нью-Йорк Таймз» печатала дурацкие толкования моих песен. Журнал «Эсквайр» поместил на обложку четырехликого монстра: мое лицо вместе с лицами Малколма Икса, Кеннеди и Кастро. Что это, к чертовой матери, вообще значит?

И так далее, до бесконечности, до тошноты… «Представитель отрицает, что он представитель». Так, вот у меня для вас новость. На питерском катке и с Нобелевской премией Боб Дилан не поддался вам еще раз.

А мы, неблагодарные, все плачем, что нет чуда. Его и впрямь вокруг осталось маловато. Но посмотрите на Дилана – вот где «и творчество, и чудотворство», вот где подлинная магия. Прислушайтесь к голосу – как он, «категорически авокальный», до сих пор звучит так многослойно и богато, с такими насмешкой, тоской, мудростью, болью. И насколько, если вдуматься, просто и вечно то, что этот голос нам говорит. И как же все-таки нам повезло, что Дилан по-прежнему ходит по своему мистическому саду, как постаревший «мессия поневоле». Ходит и не разговаривает. Даже с Нобелевским комитетом.

2008–2016

О Тарантулах и тарантулидах вкратце

Предисловие переводчика к первому русскому изданию

И тарантул, ехидна, гадюка тоже не меняются…

– Томас Вулф

«Как же нудно становится писать для этих немногих избранных…» – решил однажды Глупоглаз. И написал нечто. О том, что получилось, спорили очень долго. Поток сознания? Механика автоматического письма? Черный юмор? Проза абсурда? Или поэзия? Сатира? Но на что?.. Это что угодно, только не «роман», как заявлено о жанре произведения на обложке довольно скромного «макмиллановского» издания 1971 года, – именно тогда это опубликовали, хотя написано оно было пятью годами раньше.

…Стихи, фразы, мысли, междометия, письма, сочиненные странными людьми странным людям по не менее странным поводам… А имена? Ужас… Жуткий трущобный жаргон… И язык какой-то корявый… Создавалось впечатление, что автор – «поэт-лауреат молодой Америки», по выражению газеты «Нью-Йорк Таймз» – разучился грамоте и начисто забыл, что на свете существует такая прекрасная вещь, как запятые, заменив их везде торопливо захлебывающимся союзом «и»… И вообще…

Но. Подумав немного, разобравшись в лихорадочных нагромождениях причастий, деепричастий, повторов и уже упомянутых «и», начинаешь догадываться, что, наверное, нелепые истории, то и дело приключающиеся с целым калейдоскопом персонажей, которые носят «говорящие» имена, не так уж и глупы… Что где-то – вроде бы – даже есть какой-то смысл. Или что-то типа смысла… Что это самое «и» не только не мешает восприятию, но, наоборот, непостижимым образом убеждает в обнаженной и напряженной искренности того, кто все это записывал… Что все это вполне вписывается в контекст общего литературного процесса, а именно – в ту главу учебника по истории зарубежной литературы, где говорится про «постмодернизм» (а туда, кажется, сейчас вообще все что угодно можно вписать) и где оный процесс не только не очень охаивается, как было принято раньше, а, напротив, весьма подробно описывается, определяется, вгоняется во всяческие рамки – без какой бы то ни было видимой пользы и для него самого, и для нас, – спасибо, хоть признается его относительная ценность для мировой литературы (как известно, самой прогрессивной мировой литературы в мире) … И что также, может быть, всё это – попросту говоря, один тотальный стеб, добродушный оттяг молодого, талантливого и уже вкусившего славы человека…

И вот, сделав все эти потрясающие воображение маленькие открытия, поневоле начинаешь от души радоваться за автора: какой он-де хороший, милый, умный, сообразительный и проч., и как это я его хорошо от нападок закосневшей в своем невежестве критики защитил…

Но… Опять возникает это проклятое «но» и упрямо ворочается где-то в области затылка. А нуждается ли сам автор в подобном адвокате? Не похожа ли вся моя искусно выстроенная защита на пресловутый героический таран новых открытых ворот? Ведь все это какими-то местами похоже и на истории Матушки Гусыни, без которых ни один англоговорящий ребенок никогда не уснет вечером, и на лимерики Эдварда Лира, «бессмертного английского сюрреалиста, коим создан косолапый Мопсикон-Флопсикон» (Энгус Уилсон), и на логику кэрролловского Старика, Сидящего На Стене, и на целый зоопарк героев Джона Леннона. Ведь люди, подобные выводку персонажей Боба Дилана, перекочевавших сюда из его же песен, еще водятся на земле, хотя со времен викторианских чудаков встречаются все реже и реже. Ведь и «трещак ненаказанный», и «гомер-потаскуха», и «Дружелюбный Пират Рохля», и «принц гамлет его гексаграммы», и…, и…, и… – это всё «в действительности один человек» – «всего лишь гитарист», «который хотел бы совершить что-нибудь достойное типа может посадить на океане дерево…» Ведь радикализм и романтизм в ту пору еще «молодого» американца очевидны и не требуют никаких пояснений – как и его песни, известные всему миру… Ведь всё это похоже на рот, нарисованный на электролампочке – «чтоб она могла привольнее смеяться».

…Итак, я вас предупредил. Оно – то, что есть. Не более и не менее. Или каким должно было стать. Можете, конечно, называть это «романом» – так привычнее. Или «незаписанными пластинками» – так круче. Или «не очень чистым потоком сознания» – так умнее. Или «бредом торчка» – так спокойнее. Некоторые сокрушенно покрутят головой: всё Запад, мол, 3апад… Некоторые всё простят гению: они к этому готовы. Некоторым между строк откроется нечто за пределами всякого выражения – пусть их…

Не забывайте только, что «мы можем учиться друг у друга» вообще-то. И еще: «Дело не в том что не бывает Воспринимальца для чего угодно написанного или представленного от первого лица – просто Второго лица не бывает»…

Ну, а теперь – удачи вам. Может быть, у вас хватит силы духа на то, что называется «Тарантулом».

1986–2016

Здесь упокоен тарантул

От американского издателя

Осенью 1966 года мы должны были опубликовать «первую книгу» Боба Дилана. Остальные издатели нам завидовали. «Этого вы продадите целую кучу», – говорили они, толком и не зная, что это такое, если не считать того, что оно написано Бобом Диланом. По тем временам – магическое имя. «А к тому же смотрите, сколько продали книг Джона Леннона. Так у вас будет вдвое больше – а может, и втрое». Содержание не имело никакого значения.

Боб время от времени заходил в издательство. В те поры ему было трудно перемещаться средь бела дня даже к нашему старому зданию на углу 12-й улицы и Пятой авеню – великолепному сооружению с мраморной лестницей и толстыми стенами, увешанными портретами и фотографиями людей ранга У. Б. Йейтса: мы напечатали и первую книгу Йейтса – да все его книги, вообще-то.

Однажды, когда Боб к нам заявился, секретарша за большим дубовым столом решила, что он ей не нравится, и стала звонить наверх, чтобы узнать, можно ли его впустить. Тогда это казалось забавным, потому что существовало крайне мало мест, где он не оказывался желанным гостем. Бывало, войдет, а люди начинают пялиться, пятиться и перешептываться. Думали, нехорошо на него эдак напирать. Они все равно не очень четко себе представляли, что́ ему говорить.

Мы говорили о его книге, о том, какие надежды он на нее возлагает, и о том, как она должна, по его представлению, выглядеть. И как он ее назовет. Знали только, что «работа идет», что это будет первая книга молодого композитора, робкого парня, который быстро стал известным, иногда писал стихи и странно воздействовал на многих из нас.

Мы не были вполне уверены, что нам с этой книги – кроме денег, конечно. Не знали, что собирается с ней делать сам Боб. Знали только, что хорошие издатели дают авторам шанс нагнать самих себя. Роберт Лоуэлл говорил: «на свой страх и риск вдоль по лезвию бритвы»[1], – и мы думали, что Боб занимается чем-то подобным.