Рассказы - Альфред Хейдок

В тяжком раздумье она вышла как-то вечером из своего дома (квартира, как мы уже упоминали, находилась на нижнем этаже).

К. взглянула на пятый этаж противоположного дома, на окна комнаты, где жил врач. Страстное желание во что бы то ни стало заглянуть в окно охватило К. Что-то внутри говорило, что именно сейчас она могла бы получить нужные ей доказательства.

— Эх! Если бы я могла взлететь и заглянуть в это окно! — пронеслось молнией в голове К. И вдруг, сама того не сознавая, она очутилась на уровне пятого этажа и припала к окну (впоследствии оказалось, что в момент этого взлета ее физическое тело рухнуло на землю), и увидела, что совершалось именно то страшное, о чем она подозревала.

Через мгновение она вновь вернулась в свое физическое тело.

При последовавшей затем встрече К. обличила своего «учителя», точно указав час и минуты виденного ею через окно.

Врач понял, что изобличен, но ничуть не смутился.

— Если ты кому-нибудь повторишь то, что сейчас сказала мне, тебе никто не поверит, а ты будешь иметь огромные неприятности. Я тебя буду преследовать. По суду. Не забудь, что ты бывшая эмигрантка, и твоим словом одна вера, а мне, известному врачу, — другая.

г. Балхаш, 12.09.76 г.

Песнь торжествующей любви

Чистая, великая любовь рождает благородство духа, которое может переродить человека.

Мир Огненный, ч. 3.

Тебе, усталый человек века технической революции и оглушающих потоков информации, я расскажу чудесную быль про любовь. Ты ей не поверишь и назовешь выдумкой. Но почему же ей не быть?

Первое письмо младшего научного сотрудника (какого института неважно) Александра Николаева.

«Дорогая, любимая, желанная!..

Сегодня мне так остро не хватает тебя! Если бы ты знала, какие огромные неприятности у меня были и кок я нуждаюсь в ласковом прикосновении твоих рук! Ты могла бы сейчас подойти ко мне сзади, сидящему в кресле, и опустить свои нежные, белые руки по обе стороны моей шеи так, чтобы я мог ощутить и шеей и щеками атласность твоей нежной кожи. И не надо слов. Потом ты села бы мне на колени, обняв шею рукой, а я стал бы тебе рассказывать… Нет, не о неприятностях, а о мечте, овладевшей мною. Я хочу написать картину, посвященную Великой Матери Мира, вседающей — Той, от Которой все происходит. Знаешь, это будет горный кряж, загнувшийся подковообразно. Горы густо поросли кедрами и лиственницей, кое-где проглядывают желтовато-красные отвесные утесы. В середине подковы возвышается, как опрокинутая чаша, холмик, а на нем — из белого мрамора статуя Женщины. Как перст на зеленом фоне гор она вонзает… нет, указует на голубое небо. Благостной любовью, нежностью и состраданием сияет каждая черточка ее величавого лица. Правая рука приподнята так, чтобы приходящий сюда молиться мог стать под ее распростертой дланью, излучающей мир и благовоние. На пьедестале из черных гранитных глыб — букеты цветов и венки. Их приносят сюда влюбленные девушки и юноши.

Эх, размечтался и так живо ощутил твое присутствие, тепло твоего сердца, твое сочувствие, что от моих неприятностей уже не остается и следа, — я снова силен. И это потому, что ты так добра ко мне и все хорошо понимаешь…

Это ничего, что я не знаю ни твоего имени, ни места, где ты живешь, и даже не знаю, как ты выглядишь. Не может быть, чтобы ты не существовала, когда я существую. Ведь мы когда-то были едины и лишь потом нас разъединила неведомая сила. Как долго затем мы блуждали в веках в поисках друг друга и всегда ошибались.

Я знаю, что ты так же тоскуешь обо мне, как я о тебе. Мы должны встретиться, и встретимся. Когда это будет, не знаю. Я буду писать тебе каждый раз, когда серые тени окружат меня по вечерам в моем одиночестве и начнут нашептывать, что нет никаких идеалов, ради которых стоило бы чем-то жертвовать, что человек живет только один раз, и поэтому главное, не упустить наслаждения, где только к этому представляется хотя бы самая малая возможность, в особенности в отношениях мужчин к женщинам и женщин к мужчинам, дескать, никакой возвышенной любви нет, есть только физиологическая потребность, научно оправданная и необходимая для правильного функционирования организма. Они всегда в таких случаях напирают на науку, которая якобы все знает…

Каждый раз в таких случаях я буду писать тебе, моя любимая, ведь ты чистая, ты любишь меня, как и я тебя, и поэтому ты святая! Я еще не вижу тебя, но свет твой уже чудится мне вдали, и доносится волнующий аромат твоих волос. Как сказал величайший поэт нашего века А. Блок:

«Предчувствую Тебя. Года проходят мимо —Все в облике одном предчувствую Тебя…Как ясен горизонт! И лучезарность близко.Но страшно мне: изменишь облик Ты».

Письма я буду складывать в папку, а пространство донесет их содержание до тебя в виде крылатых мыслеформ, таких же красивых и полных сладостного томления, как красива моя любовь к тебе, как красива ты сама, моя ненаглядная.

Твой и только твой Александр.

P.S. Так я буду подписываться, пока ты не дашь мне другого ласкательного имени, которое тебе подскажет любовь, ведь ты тоже любишь меня, и не может быть иначе».

Второе письмо Александра Николаева.

«Моя дорогая, единственная!..

Я часто задумываюсь о том, где ты живешь и что тебя окружает. Мне трудно представить тебя среди шумного города, среди толп озабоченно спешащих людей, в пыльном метро, у заводского конвейера. Еще нелепее кажешься мне ты в роли секретарши у директора — напудренной, с подкрашенными волосами и проникнувшейся важностью своей миссии… Швейная мастерская больше подошла бы тебе, но она тоже не то, не то… Я хочу поселить тебя в другом месте. Но чтобы лучше меня понимать, ты должна кое-что узнать о моем детстве.

Я вырос в бревенчатом домике у самой опушки тенистого, с солнечными прогалинами леса. Там жили русалки. Домик был небольшой — всего две комнаты. В середине стояли печь и плита, соединенные горизонтальным коленом дымовой трубы таким образом, что между ними под этой трубой образовалась ниша. Ты, может быть, удивишься, зачем я привожу такие детали, но сейчас поймешь, почему это нужно. Дело в том, что в ветреные дни, а таких у нас было немало, в этой трубе возникал настоящий концерт. Пока ветер еще набирал силы, в ней слышались как бы продолжительные вздохи огромного спящего животного. Потом дыхание усиливалось и переходило в вой с переливами, заканчивающимися жалобным скулением брошенных щенят. А иногда ветер дул с краткими перерывами, и тогда отдельные завывания следовали одно за другим то выше, то ниже, и создавалось впечатление, что какие-то обиженные существа горько сетуют на свою судьбу и плачут. Эти голоса ветров не просто замолкали, а удалялись, зовя меня с собой, и я в своем воображении улетал с ними. И всегда-то меня уносило в строну красивых, поросших лесом холмов с уютными, раскинувшимися между ними деревеньками и полянами. И проносясь над ними, я кого-то искал, но сам точно не знал — кого. Теперь я знаю — это была ты, я искал тебя. Но, ты, может быть, тогда еще не родилась».

Третье письмо Александра Николаева.

«Никогда не думал, что какой-то пустяшный разговор может так испортить настроение, вернее, омрачить душу. Точно плюнули в стакан, из которого я пью. Я люблю тебя, но это не значит, что я слеп по отношению к красоте других женщин. Меня радует их красота, мне приятно с ними разговаривать, даже оказывать некоторые услуги, но они не волнуют меня. Среди моих сослуживцев есть очень хорошенькие, я бы сказал, даже привлекательные девушки, с которыми у меня хорошие, товарищеские отношения. С детски наивными глазами Таня В., пышнокудрая Анфиса, с изумительным овалом надменного лица, всегда такая строгая Лиля Б. — достойные девушки, по крайней мере, я их считал таковыми до вчерашнего дня…

Во время обеденного перерыва я заметил, что несколько моих сослуживцев, стоящих поодаль в углу, о чем-то заспорили, изредка поглядывая на меня. Потом один, не буду называть имени этого, весьма почтенного вида, отца семейства, подошел и объявил, что я избран членом клуба плазмодиевых1. Когда я спросил, что это за клуб и каковы будут мои обязанности в нем и почему у него такое странное название, мне объяснили что обязанности будут самые приятные, так как члены клуба на своих собраниях сбрасывают с себя путы предрассудков и узко-мещанской морали, которая устарела и якобы не соответствует высокоразвитому сознанию современного Homo Sapiens. Что в названии клуба скрыт вызов обществу, еще не освободившемуся от вышеуказанных пут. В нем даже есть нечто кощунственное, и это слегка щекочет нервы…