История последнего из Абенсераджей - Франсуа-Рене Шатобриан

— Да это сеньор мавр! — И зовет подруг вернуться.

— Любимица добрых гениев, — сказал ей Абенсерадж, — я искал тебя, как араб ищет родник в полуденный зной; я услышал звуки твоей гитары, ты славила героев моей родины, я узнал тебя по красоте голоса и приношу к твоим ногам сердце Абен Аамета.

— А я, — ответила донья Бланка, — думала о вас, когда пела об Абенсераджах. Со дня нашей встречи эти мавританские рыцари стали представляться мне похожими на вас.

Сказав это, Бланка слегка покраснела. Абен Хамет готов был пасть к ногам юной христианки и сказать, что он последний из Абенсераджей, но его удержал остаток благоразумия: мавр понимал, что это имя, слишком хорошо известное в Гранаде, напугает власти. Только что закончилась война с морисками[6], и присутствие в городе одного из Абенсераджей могло внушить испанцам естественное беспокойство. Абен Хамета не страшили никакие опасности, но мысль о разлуке с дочерью дона Родриго приводила его в ужас.

Донья Бланка происходила из рода, который вел свое начало от Сида де Бивар и Химены, дочери графа Гомеса де Гормас. Из‑за неблагодарности кастильского двора потомки завоевателя прекрасной Валенсии впали в крайнюю бедность; они вели существование столь незаметное, что в течение нескольких столетий род Сида считался угасшим. Но ко времени завоевания Гранады последний отпрыск рода Биверов, дед Бланки, заставил заговорить о себе, и не столько о своем имени, сколько о несравненном мужестве. После изгнания мавров Фердинанд отдал потомку Сида имущество нескольких мавританских семейств и пожаловал ему титул герцога Санта Фэ. Новоявленный герцог обосновался в Гранаде; умер он сравнительно молодым, оставив наследником единственного, уже женатого, сына, дона Родриго, отца Бланки.

Донья Тереса де Херес, супруга дона Родриго, произвела на свет мальчика, которому, как повелось из поколения в поколение, дали имя Родриго, но, чтобы отличить от отца, звали дон Карлосом. Великие события, свидетелем которых дон Карлос был с ранней юности, опасности, которым он подвергался чуть ли не с детства, лишь усилили черты сумрачной непреклонности в характере и без того суровом. Дон Карлосу едва минуло четырнадцать лет, когда он, сопровождая Кортеса[7], отправился в Мексику. Он перенес все тяготы, был свидетелем всех жестокостей этого удивительного путешествия, присутствовал при свержении последнего короля страны, до того времени неизвестной. Через три года после этой страшной развязки, вернувшись в Европу, дон Карлос принял участие в битве при Павии, словно для того, чтобы увидеть, как удары судьбы повергают в прах монарха, олицетворявшего доблесть и честь. Новый мир, открывшийся перед дон Карлосом, долгие странствия по еще неизведанным морям, зрелище революций и превратности человеческого жребия потрясли его религиозную и склонную к меланхолии душу: он вступил в рыцарский орден Калатравы и, навсегда отказавшись, несмотря на просьбы дона Родриго, от брака, предназначил все свои богатства сестре.

Бланка де Бивар, единственная сестра дон Карлоса, возрастом значительно моложе, чем он, была кумиром своего отца. Когда Абен Хамет приехал в Гранаду, у Бланки уже н'е было матери и ей шел восемнадцатый год. Все было очаровательно в этой прелестной девушке. Она чудесно пела, в танцах была легка, как ветерок; порою ей, подобно Армиде, нравилось управлять колесницей, порою она мчалась на самом быстром андалузском скакуне, словно одна из тех лесных фей, которых видели 1 ристан и Галаор. В Афинах она была бы Аспазией, в Париже — Дианой де Пуатье, чья звезда только что начала восходить при французском дворе. Но в этой женщине, обольстительной, как француженка, жили страсти испанки, а врожденное кокетство не умаляло верности, постоянства, силы и возвышенности чувств.

На крики молодых испанок, напуганных появлением Абен Хамета в саду, поспешил прийти сам дон Родриго.

— Отец, — сказала Бланка, — вот мавританский сеньор, о котором я вам говорила. Он услышал мое пение и узнал меня. Он вошел сюда, чтобы поблагодарить меня за то, что я показала ему дорогу.

Герцог Санта Фэ принял Абенсераджа с испанской учтивостью, величавой и вместе с тем простодушной. У испанцев не бывает того раболепного вида, тех оборотов речи, которые свидетельствуют о низких мыслях и грязной душе. Вельмойга и крестьянин одинаково разговаривают, одинаково кланяются и приветствуют, у них одинаковые пристрастия и обычаи. Насколько этот народ благороден и доверчив по отношению к чужеземцам, настолько же он страшен и мстителен, когда убеждается, что его предали. Непреклонно мужественные, безгранично стойкие, неспособные склониться перед судьбой, испанцы либо одерживают над ней победу, либо погибают, поверженные в прах. Они не отличаются особой живостью ума, но вместо этого светоча, зажженного богатством и утонченностью мыслей, у них есть неукротимые страсти. Испанец, который за день не вымолвит слова, который ничего в жизни не видел, ничего не хочет увидеть, ничего не читал, ничему не учился, ничего не сравнивал, черпает в величии своих чувств силы, необходимые, чтобы достойно выдержать любое испытание.

Был день рождения дона Родриго, и Бланка, чествуя отца, устроила в этом прелестном уединенном доме маленький праздник— tertullia. Герцог Санта Фэ пригласил Абен Хамета занять место в кругу молодых женщин, забавлявшихся видом тюрбана и одежды чужеземца. Слуга принес бархатные коврики, и Абенсерадж устроился на них полулежа, как принято у мавров. Ему стали задавать вопросы о стране, в которой он вырос, о событиях его жизни; он отвечал весело и остроумно. Абен Хамет изъяснялся на чистейшем кастильском наречии, и его легко было бы принять за испанца, если бы он не говорил почти всегда «ты» вместо «вы». Это слово звучало в его устах столь нежно, что Бланка не могла подавить в себе тайной досады, когда он так обращался к какой‑нибудь из ее подруг.

Многочисленные' слуги принесли шоколад, засахаренные фрукты, малагские сдобные хлебцы, белые как снег, легкие и пористые, как губка. После refresco[8] все стали просить Бланку исполнить какой‑нибудь из тех характерных танцев, в которых она превосходила самых искусных плясуний. Ей пришлось сдаться на просьбы подруг. Абен Хамет молчал, но в его взорах светилась красноречивая мольба. Бланка выбрала самбру, выразительный танец, заимствованный испанцами у мавров.

Одна из молодых женщин начала наигрывать на гитаре мотив чужеземного танца. Дочь дона Родриго сняла шарф и прикрепила к рукам кастаньеты из черного дерева. Ее темные волосы локонами рассыпались по алебастровой шее, глаза и губы улыбались, щеки разгорелись от сердечного волнения. Внезапно она застучала своими звучными кастаньетами, трижды отбила ритм, запела, слив голос со звоном гитары, и как вихрь закружилась в пляске.

Как разнообразны ее па! Как изящны все позы! Она то быстро поднимает руки, то роняет их в истоме. Порою она бросается вперед, словно опьяненная радостью, порою отступает, словно пораженная горем. Она поворачивает голову, как будто зовет кого‑то невидимого, скромно подставляя румяную щеку поцелую молодого супруга, стыдливо ускользает, возвращается, сияющая и утешенная, движется надменно, почти воинственно, снова порхает по зеленой лужайке. Ее движения, песня и звуки гитары сливались в гармоническое целое. Тембр слегка приглушенного голоса Бланки, волнуя чувства, проникал в самые тайники сердца. Испанская музыка, состоящая из вздохов, быстрых ритмов, грустных припевов, оборванных музыкальных фраз, представляет собой необыкновенную смесь веселья и печали. Эта музыка и этот танец безвозвратно решили участь последнего из Абенсераджей: они могли бы нарушить покой любого, куда более защищенного сердца.

В сумерки все вернулись берегом Дуэро в Гранаду. Дон Родриго, очарованный благородным и утонченным обхождением Абен Хамета, прощаясь взял с мавра слово часто приходить в гости и развлекать Бланку чудесными рассказами о Востоке. Абен Хамет, чьи мечты воплотились в действительность, на следующий же день поспешил во дворец, где жила та, что была ему дороже зеницы ока.

Именно потому, что страсть к Абен Хамету казалась Бланке совершенно невозможной, она вскоре целиком завладела сердцем девушки. Мысль о любви к неверному, к мавру, к чужеземцу казалась ей до того странной, что сперва она не обратила внимания на яд, уже проникший в ее кровь. Зато, распознав его, она отнеслась к нему, как истая испанка. Она понимала, что ее ждут опасности и страдания, но не отошла от бездны, не вступила в долгие пререканья с собственным сердцем. Она решила: «Если Абен Хамет примет христианство, если он меня любит, я пойду за ним на край света».

Абенсерадж также был охвачен могучей, непреодолимой страстью и жил одной Бланкой. Он больше не думал о замысле, приведшем его в Гранаду. Абен Хамету не трудно было бы получить сведения, ради которых он приехал, но все, что не имело отношения к его любви, теперь утратило для него смысл. Он даже боялся что‑либо узнавать, потому что это могло бы нарушить течение его жизни. Он ни о чем не допытывался, ничего не хотел знать; он решил: «Если Бланка примет магометанство, если она меня любит, я буду ей служить до последнего вздоха».