Тайные сады Могадора - Альберто Руи Санчес

В конце концов она мне уступила, позволила купить букет цветов, который вначале оберегала от моих настойчивых попыток завладеть им. Скрывать не буду, тут же подарил его. Беседе положил конец упавший вечер. И всякий миг я вожделел: нам не суждено расстаться. Пульсировала мысль: рассвет нас удивит, наступит утро, а мы — все так же вместе. Но она должна была меня покинуть. Назавтра пригласила посетить ее эль-Рьяд. Не объясняя тайный смысл этих слов. Все в Могадоре были ей знакомы, все знали и ее. Она жила по-своему, не так, как остальные. Вначале она меня ввела в свой сад во внутреннем дворе, прибежище, клочок живой природы посреди жилища. Он звался эль-Рьяд: весь двор и сад. Так называют дом, жилище, где можно обрести убежище, покой и тишину среди грохочущих и шумных улиц. Эль-Рьяд, сад в центре Могадора, — оазис посреди пустыни, одно из многочисленных имен волшебных райских кущ.

Эль-Рьяд, как утверждают мистики, арабские поэты, — место, где можно слиться с Богом, или это — само слиянье с Ним. Им вторят христианские поэты, что говорят «вошли в цветущий сад», когда желают рассказать о единении своей души с любимым Богом.

Но чувственнее и по-земному плотски слагали строки о райских кущах поэты древнего Аль-Андалуса, великие исследователи страстей людских и яростных желаний. Описывали эль-Рьяд как ветреное, избалованное сердце своих любимых: «вечно изменяющийся сад под властью настроений». Но между тем, рассказывая о любовных, страстных схватках, напоминают они нам о жарком вожделении, о наслаждении, обетовании блаженства и о вызове, брошенном трудолюбивому хранителю волшебных зарослей. Он должен ухаживать, возделывать свой сад и терпеливо дожидаться урожая.

Что до меня, то имя эль-Рьяд — синоним этой женщины. Она и есть эль-Рьяд. И обещания ее лишат меня сна и покоя в эту ночь.

Эль-Рьяд, простое имя, слетало с губ моих не раз, не требуя усилий. Эль-Рьяд — мои песочные часы и мера, единица измерения моей бессонницы. Хассиба назначила свидание очень рано у крепостной стены; там, у подножия, плещет море. Ла-Скала — крепость, древняя терраса, где некогда теснились пушки, защищая порт, их жерла смотрят в океан Атлантов. Еще не рассвело, но я взошел на стену и наблюдал, как Могадор отходит ото сна. Свет солнца, утра луч меня волнует, как песня женщины, как женский голос, что растет неспешно и заполняет все свободное пространство до горизонта, сколько хватит глаз.

Когда она явилась, светило лишь едва взошло, и тень ее была еще свежа и протяженна. Рассвет по капле иссыхал в ее шагах. Потом оттуда, с крепостной стены, мы рядом шли — и бесконечно долго, и словно краткий миг. Шли извилистой дорожкой, такой запутанной, что вряд ли еще раз отыскать ее смогли бы. Весь путь до самого эль-Рьяда казался сокровенной тайной, пустотой; там, в этой точке, время и пространство меняются местами, теряются в зеркальных отраженьях, где не понятно, что есть истина, а что — лишь ее слабый отблеск.

Пока мы не достигли цели, я наблюдал за ней, отметил неспешность жестов, чувственность движений. И с удивленьем обнаружил: укрыто тело складками одежды, волнами тканей, при каждом шаге, мимолетном жесте они предательски шуршали, пели и шептались. Тогда, в тот первый раз, она явилась, задрапированная в хаик[1], просторней паруса молочно-белая накидка поверх кафтана, море складок, удерживая их перед собою, рукою утверждала неизменность, зыбкую стабильность. Порядок — суровая необходимость, когда задуман строгий план, в котором осторожность и кокетство — чрезмерны. Да, безусловно, Хассиба задумала явить с неистовою страстью все, что скрыто тайнами покровов: чувственность желаний женщины, сгорающей в горниле вожделения, наполненной жизнью, предвкушением блаженства.

Задерживались у входа в лавки. Беседовала непринужденно с людьми, встречаясь с ними на многолюдных площадях и в узких переулках. Показывала мне дома какой-то дикой, непривычной красоты, свободно ускользающей от взора неспособного понять и ощутить причудливую форму, которую и дерево, и камень обретают много лет спустя после конечной обработки. Я посетил запретные места, был в недоступных уголках, которых никогда бы не познал, не будь ее со мною рядом.

Когда же мы достигли конечной точки нашего пути, то с удивленьем обнаружил: тень ее, совсем недавно столь длинная, теперь едва касается ее сандалий, нет больше капель утренней росы, они исчезли: полдень. Мы были вместе очень долго, но часы сложились в краткий миг.

Ее эль-Рьяд мне поначалу показался огородом, прохладным, мелким палисадом, наполненным плодами и цветами. Так странно обнаружить в самом чреве причудливо изогнутых проулков, узких, темных улиц дворик в сердце восхитительного дома, покрытого божественной мозаикой. Вдруг нежданно открыть подобный дом в портовых закоулках.

В нем затаился патио, заросший цветами, они сливались в концентрический узор, где каждый круг был ярче и сочней соседнего. Круги свивались, переплетались меж собой, мешая аромат и краски. А многоцветье лепестков рождало прихотливый узор, в котором словно был один-единственный причудливый цветок, заполнивший собой пространство сада.

Мне показалось, будто бы весь дом живет единой целью: взрастить и сохранить сокровище — цветок, а город призван защитить его, воздвигнув стены вокруг последних лепестков секретного эль-Рьяда. Город для меня обрел другие очертания. Как если б я проник в просторный, необъятный сад и захотел бы в нем остаться. Остаться навсегда.

А в самом сердце Могадора Хассиба в одно мгновенье стала центром бесконечных центров, рожденных в этом новом мире. Я не уйду отсюда никогда. Пока она не пожелает, не решится. Недели сливались плавно в месяцы, и каждый миг я проживал в счастливом изумлении. Счастливый, изумленный пленник.

Я научился слышать город, распознавать его шумы и ежедневный гомон. Он проникал сквозь жалюзи на окнах. Все окна созданы, чтоб слышать голоса снаружи, а не смотреть бесцельно на их хозяев. В конце концов мы начинаем жить, обернутые с ног до головы шумами, голосами улиц.

Я совершил открытие. Хассиба получала неземное наслаждение, внимая звукам. Не только музыка ее пьянила. Живые голоса проулков, голос живого города — все превращалось для нее в мелодию, которая завладевала без остатка ее вниманием и ожиданиями наслаждений. Покорно приходилось мне нашептывать на тысячи различных голосов слова, которые она желала слышать. Признавалась, что голос мой — змей-искуситель, соблазняющий ее. Тогда прозрел и я. Сохранил неизгладимое воспоминание об этом. Догадался: владело ею страстное желание, чтобы я оборотился в бестелесный голос.

В те дни — а может быть, недели, кто знает, может, месяцы, не помню, — мы отдавались ясному, взаимному желанию и страсти, нимало не заботясь о том, что станется потом, что будет впереди. Я лишь хотел продлить мгновения до бесконечности. Наши желания совпали. Лишь изредка мне приходила мысль: когда-нибудь, рано или поздно, наступит час и я уйду. Хассиба негодовала, когда случалось слышать это. Бушевала, словно я пытался всех предать или разрушить притяжение, которое сближало нас и порождало в нас взаимное желание. В конце концов я смирился, свыкся с мыслью: я оставлен здесь навечно, заточен любовью. А этот властный гнев мне обернется счастьем.

Прошло четыре месяца, когда она почувствовала под сердцем сладкое бремя. Уже прошло со дня кончины ее отца немалый, ровный срок: девять месяцев. Я был счастлив безмерно. Она, конечно, тоже.

Новая реальность, нашедшая убежище в любимом лоне, принесла ей известие в честь отца, во славу и память его. Могущественный экзорцизм, обряд и заклинание его смерти. Я наслаждался вместе с ней этим великим событием и счастьем. К тому же, когда мы заводили разговор, я понимал: влечение, ненасытность, вожделение многократно возросли, не ведая границ. А перечень желаний, уснувших до поры под сладким бременем, превратился в бесконечный список. Все запахи и вкусы давно известных блюд и фруктов, звуки — все несло с собой и новых ощущений сонмы, и удивительные наслаждения. Казалось, именно они рождают поцелуй и ласки.

Как странно: добрая часть недомоганий, которые приходят вместе с беременностью, обрушилась лишь на меня. Мне суждено было познать и тошноту, и кислую изжогу, и даже необъяснимые капризы первых трех месяцев. Хассиба утверждала, что прежде никогда не чувствовала себя так хорошо. Мне казалось, никто и никогда не в силах угасить в ней пламя чарующего эротизма.

И когда я меньше всего того ожидал, ее желание овладеть мной сошло почти на нет, чего я долго не мог ни понять, ни осознать.

* * *

Долгие месяцы страстного вожделения, безбрежных райских кущ, глубоких борозд, отпечатков, оставленных навсегда и навечно ее обнаженным телом во мне, внутри меня, в моей душе, оставленных навсегда и навечно ее пытливым, изворотливым и ловким разумом, одарили меня богатством — одной-единственной фотографией.