Пролог - Николай Яковлевич Олейник

подложив под головы узелки, и притихли, а стражники все еще вертелись, поудобнее устраиваясь на скрипучем полу, пьяно перешептывались, и нетрудно было понять по отрывкам их разговора, что они делают это для того, чтобы не заснуть.

А ночь наступала, немела, умолкли улицы и дальние околицы села, долго шумевшие по случаю праздника, небо прояснилось после вечерней мглистой дымки, показались крупные осенние звезды.

Друзья лежали тихо, не смежая век, хотя усталость и сон давно одолевали их. Эта внезапная перемена с ночлегом, на который они так рассчитывали, разрушала прежние планы, и теперь надо было обдумывать новые варианты побега. Неужели те, лежащие на полу, так всю ночь и не заснут? Неужели чувство служебного долга возьмет верх над усталостью и опьянением? Выпили же, окаянные, крепко!

Прислушивались, мерно дышали, делали вид, что давно спят, а конвоиры нет-нет да и перемолвятся словом, скрипнут половицами, повернутся с одного бока на другой... А сон их одолевает, давит, сковывает руки, ноги, мысли, тяжело опускается на лица, на глаза, и сдерживать его становится все труднее.

Наконец стражники умолкли. Друзья полежали еще минуту-другую, не выказывая никаких признаков своего присутствия, а когда услышали мерное похрапывание, слегка пошевельнулись, один из друзей даже приподнялся, сел, осматриваясь. Конвоиры действительно спали.

Сергей встал, подошел к окну, выглянул. Кажется, во дворе никого нет. Ночь, осень, звезды. Окно выходит прямо в сад. Главное — выскочить, проскользнуть, никого не разбудив, а там... Он обернулся, Дмитрий уже был наготове.

— Иди первый.

Прихватив узелок, Сергей влез на подоконник, на какой-то миг его фигура заслонила собою темно-синий просвет, затем исчезла...

Бежали огородами, иногда спотыкались, путались в бурьянах, а грудь распирала волнующая радость. Ушли! Спаслись! Конвойные, староста, все, что их ожидало, что их караулило, — позади... Вот и окраина села, дорога, по которой они входили в село... Вдруг подняли лай собаки, беглецы застыли у плетня, прислушались, — кроме лая, ничто, кажется, не тревожило ночь, — и они пошли дальше. На холме, где начиналась опушка леса, перевели дух, в последний раз взглянули на село, где крепко спала их незадачливая стража. Собаки перестали лаять. Кругом была торжественная тишина.

— Ну, дружище, — сказал Сергей, — кажется, вырвались. Перед нами теперь одна дорога. Поклянемся же, что никогда с нее не свернем, будем идти честно и победно.

Они обнялись, расцеловались.

— А теперь — вперед. Подальше от этих мест.

— До железной дороги, пожалуй, верст двадцать.

— Мелочь. Главное — мы на свободе... К утру доберемся до какой-либо станции, а там — в Москву, к друзьям.

Отдохнув после бешеного бега, друзья углубились в лес и, плутая меж деревьями, пошли в юго-западном направлении. Где-то там была железная дорога.

II

Москва встретила беглецов беспокойной оживленностью. Спустя несколько дней после их исчезновения Третье отделение его императорского величества канцелярии тайным циркуляром известило жандармские управления о бегстве из-под ареста двух опасных государственных преступников — Сергея Кравчинского и Дмитрия Рогачева. Друзья своевременно узнали об этом, и как только двое появились в меблированных комнатах на Моховой, их сразу же предупредили о грозящей опасности.

Итак, они раскрыты. Полиция, жандармы напали на след и конечно же приложат все силы, чтобы схватить их. Положение осложнялось. Москва наводнена агентами, шпиками, долго засиживаться здесь нельзя.

Прежде всего надо незамедлительно поменять паспорта. Леонид Шишко, друг Кравчинского по Орловской гимназии и так же, как он, отставной артиллерийский офицер, совсем недавно прибывший из Петербурга, сразу же связался с Порфирием Ивановичем Войнаральским. Последний, бывший слушатель Московского университета, высланный за участие в студенческих волнениях сначала в Вятскую, а позднее в Вологодскую губернию, недавно освободился из-под надзора полиции, жил на Тульщине, в имении своей матери. В Москве же, видимо, для конспирации, Войнаральский держал маленькую мастерскую. С революционно настроенной молодежью связей не порывал и поэтому охотно выполнил просьбу — снабдил беглецов паспортами.

Москва. Страстной бульвар

— Поймите, — убеждали их друзья, — в Москве вам оставаться невозможно. Езжайте куда-нибудь, пока хоть немного спадет эта горячка.

— Напрасные надежды, — спокойно отвечал Кравчинский, отныне семинарист Свиридов. — Нелепо ожидать какого-то спада. Народ пробуждается, и реакция будет все более свирепеть. Я остаюсь здесь! Будем готовить новых посланцев в народ. Он ждет нас, и наша священная обязанность помочь ему прозревать. Знали бы вы, друзья, как добр наш народ, как гостеприимен и доверчив. Мы побывали в самых отдаленных и глухих местах — и всюду, старые и молодые, тянулись к нам, расспрашивали... Нам нужно больше пропагандистов. И пусть наше товарищество здесь, в Москве, станет центром их подготовки.

Дмитрий Рогачев все же внял советам друзей и выехал. Порфирий Иванович, раздобыв для него фальшивый паспорт, подыскал какое-то место...

Собирались в меблированных комнатах на Моховой. Таня Лебедева, учительница одного из благотворительных заведений, — с ее семьей Сергей познакомился еще во времена учебы в московском Александровском училище, — содержала здесь студенческую библиотеку, которая постепенно становилась местом полулегальных студенческих собраний.

Стояли трескучие рождественские морозы, Москва цепенела от холода, пряталась в особняки, в квартиры, в ночлежки, а в библиотеке по вечерам было всегда людно. Студентов и курсантов, слушателей Петровской земледельческой академии, находившейся в десяти верстах от города, в бывшем дворце графа Разумовского, влекли сюда непринужденность и какой-то своеобразный уют. Здесь можно было встретиться с единомышленниками, поделиться новостями, наконец, правда, не всем, а только доверенным, выдать интересную книгу. Даже не дозволенную цензурой, нелегальную.

Сюда, в библиотеку на Моховой, стекались самые разнообразные известия. Сегодня они были неутешительными. На широких просторах империи бушевал голод. В Петербург, в Москву, в другие крупные города тянулись многочисленные вереницы голодающих.

— Мы не можем быть к этому равнодушны, — горячился Кравчинский. — Надо поднимать народ. Научиться жить его болями, завоевать его симпатии, помочь забитому труженику осознать свои права, силу и свою историческую миссию — вот в чем наша первейшая обязанность, наш священный долг.

Кравчинский говорил пламенно, и не слушать его было невозможно. Открытое лицо с несколько неправильными, апропорциональными чертами, буйные русые волосы и черные, разделенные двумя глубокими вертикальными складками брови, крутой подбородок придавали Сергею вид энергичного и крайне решительного человека. Казалось, он только что вернулся с поля битвы, с баррикад, и несет