Парк забытых евреев - Григорий Канович

- Где же вы встретились? - осторожно спросил Ицхак, боясь отпугнуть ее своим любопытством. - В гимназии. Малкин вытаращил на нее глаза. - Нас до войны учила моя мама. Эстер с порога местечковой синагоги смотрела, как Ицхак (Господи, неужели он такой старый?) ворковал с чужой женщиной на скамейке под липами Бернардинского сада, и безропотно ждала, когда он откроет дверь в молельню. Пусть Эстер не ревнует. Минуло то время, когда на него, даже семидесятилетнего, заглядывались молодухи. В семьдесят лет он еще крепко держал иголку в руке, одевался, как иностранец, посмотришь - залюбуешься. Прошли те деньки, когда он спиной чувствовал, кто за ним идет женщина-огонь или женщина-пепел. - Я, наверное, вам голову задурила,- пробормотала пани Зофья.- Вы не поверите, но я никогда об этом не рассказывала. Ицхак понимал, что ей хотелось излить душу. В самом деле, кому расскажешь о Йоселе-Яцеке, если не еврею? Что для другого слова "гетто", "немец", "полицай"? Место жительства, национальность, должность. Пани Зофья жаждала погреться у чужого костра, подбросить в него свою чурку. Когда вокруг стужа, каждый может кинуть свое полено в огонь и протянуть над ним руки. - Мы ютились на чердаке... На углу Конской и Рудницкой... В голубятне. - В голубятне? - изумился Ицхак. И вдруг над его головой, над Бернардинским садом затрепыхали крыльями голуби его местечка. Стая висела над его седыми взлохмаченными патлами, не уплывала, как облако, не таяла, и Ицхак видел крылатый полог так же зримо, как крону липы над скамейкой. - Первые полгода мы были все вместе,- журчало контральто пани Зофьи.- Я, Йосель и они... Голуби. Дом с голубятней принадлежал пану Шварцбанду,объяснила она обескураженному Малкину.- Пан Шварцбанд был завзятым голубятником. Когда Яцек был студентом, он работал на его кондитерской фабрике и приносил мне конфеты. Ицхак боялся, что она не успеет закончить рассказ до прихода Натана Гутионтова, а уж при любезнейшем, рожденном как будто только для поклонов Гирше Оленеве-Померанце и вовсе рта не раскроет. Но она никуда не торопилась. Не будь над ней начальства, пани Зофья рассказывала бы и рассказывала. - Ну что ж ты замолчала? - поторопил ее Малкин. - Сейчас, сейчас! С вами можно говорить обо всем. - С мертвыми можно говорить о чем угодно,- подтвердил Ицхак.- Нет более благодарных слушателей, чем мертвые. - Да какой же вы мертвый! Вы еще о-го-го! Мы еще вас женим. Малкин почувствовал, как стыдным румянцем залило его лицо. - Вы только ничего не подумайте. Я знаю, сейчас на вас, евреев, у бабонек спрос, как на французские духи. Всем хочется отсюда вырваться, уехать куда глаза глядят. А то хотя бы после их смерти ордер на квартиру отхватить. Но вы не подумайте ничего... У меня своя крыша: комната и кухня в старом городе. - Да я ничего и не думаю,- не очень твердо произнес Ицхак. - Вот и чудненько,- сказала пани Зофья.- Я совсем о другом. Кто бы мне объяснил, почему я так ненавижу голубиное воркование, но и жить без него не могу? - вдруг призналась она. - Ты сама, наверное, знаешь лучше всех, почему. Пани Зофья закусила губу. Она сидела в прежней позе, опершись о черенок метлы, как о земную ось, и вокруг него, замусоленного, захватанного руками, вращалась вся ее жизнь, вращались ее беспечные детство и молодость, о которых Ицхак ничего не знал, кроме того, что отец у нее служил в какой-то Армии Крайовой; вокруг черенка вращались поляки и литовцы, немцы и евреи, венские голуби и опавшие листья, вращались серые казенные здания, над которыми реяли в разные времена разные флаги-штандарты; вращались чиновники, исполнявшие волю четырех ненавидевших друг друга властей и похожие друг на друга, как ржавые прутья в железной ограде. Ицхак терялся в догадках, почему она столько и с такой настойчивостью рассказывает о голубях, пусть даже и привезенных из Вены, почему растягивает свое короткое горестное удовольствие. Впрочем, разве Натан Гутионтов и Моше Гершензон, Гирш Оленев-Померанц и он, Ицхак Малкин, не занимаются тем же? Разве по глоточку, по капельке не пьют ту же благословенную, сладостную отраву? Только отними у них стакан, и на свете не сыщешь несчастнее их смерть покажется им избавлением. Их держат не лекарства, прописанные докторами, не письма, наспех написанные из заморского рая, а эта отрава. Дай только им лизнуть языком прошлое, их грехи, кажущиеся сейчас добродетелью, их добродетель, кажущуюся сейчас греховной, дай им войти дважды, трижды, тысячу раз в ту же реку, не стопой, а их любовью и их верой. Ведь вера сама по себе река, орошающая все пустыни во все времена. Господи, подумал Ицхак Малкин, как много вокруг несчастных, как много вокруг обиженных! - Прошлое,- сказал вдруг Ицхак вслух,- погреб, где даже камень кажется застывшим бабушкиным вареньем. Вот почему - может, я ошибаюсь - ты до сих пор не можешь спуститься со своей голубятни на землю. Вот почему и над моей головой летают и духи, и птицы, и вурдалаки с ведьмами, и я летаю с ними. - И Яцек приходит ко мне, вырывает ведро и метлу, берет меня под ручку, и мы идем в ресторан - в "Нерингу" или в "Янтарь" у вокзала. Мы садимся в углу, напротив оркестра, все глазеют на нас: какая пара! Только сосед, заезжий немец, хватив лишку, говорит: почему у вашего кавалера на груди желтая лата?

Пани Зофья снова прослезилась. Сердце Ицхака сжималось от жалости. Ему было невдомек, почему для исповеди она выбрала его, а не грамотея Моше Гершензона или Гирша Оленева-Померанца. Тот, глядишь, не только бы выслушал ее, но и на флейте сыграл бы про несчастную любовь. - Я боялась, что вы скажете: выдумала. Ведь все с какой-нибудь целью можно придумать. Вся жизнь - выдумка. Придумывают те, кто внизу, кто в пропасти, кто день-деньской в грязи. Они и Господа Бога придумали. Вот если бы он жил тут, среди вони и копоти, крови и дерьма, разве мы молились бы ему? Прости и помилуй? - Пани Зофья перекрестилась. - Разве любовь - дерьмо? Разве печаль - дерьмо? Разве листья дерьмо? - Пан Малкин! Пан Малкин! Какой вы... - она не знала, какое слово подобрать,- ребенок... Птицы удивились их молчанию и сами притихли. - Яцек тоже был как ребенок. Недоверчивый ребенок. Пан Малкин, что- все евреи такие недоверчивые? - Когда тебя три тысячи лет бьют и в хвост и в гриву, от такого битья доверчивым не станешь. У меня уже времени не осталось ни для доброты, ни для злости. - Долго еще я тебя буду ждать? - обрушился на Ицхака далекий голос Эстер. Он не мог ей объяснить, что пани Зофья еще недосказала ему историю про голубей и про своего возлюбленного. Эстер слыхом не слыхала ни про пана Шварцбанда, ни про ночную еврейку. - Каждый вечер Яцек ждал меня в подворотне,- не замечая странного и непонятного волнения Малкина, продолжала пани Зофья.- Юркну в темноту- и через пять минут уже на чердаке. Ицхак слушал ее рассеянно, в ушах все еще звучал строптивый голос Эстер, но пани Зофья не унималась. - Чердак тесный, словно келья,- с нескрываемым пылом, как провинциальная актриса, рассказывала она.- На одной половине - огромная, купленная в Вене клетка... Кормушки. Рассказчица перевела дух, глухо кашлянула, достала сигарету, чиркнула зажигалкой, закурила. - Дым вам не мешает? - Нет. Я махорочник с дореволюционным стажем. - Первым делом Яцек открывал дверцу и насыпал в кормушку раскрошенный хлеб четверть буханки, не меньше. Потом я меняла в поилке воду. За сутки они выпивали почти что литр. Пан Шварцбанд велел поить их чистой водой, от ржавой, мол, у них портится желудок. Хм, за окном облавы, стрельба, смерть, а он печется о голубиных желудках. Бывало, поедят и давай хлопать крыльями, давай ворковать, сердито и сладострастно. Самые отчаянные вырываются, когда открываешь дверцы, и, пока их не выловишь, перелетают с балки на балку. Хорошо еще, что дом стоял во дворе, вдали от патрулей. Вы же знаете, как было: куры ферботен, индюки ферботен, утки ферботен, даже кошки ферботен. Если бы не Яцек, все было бы кончено в первую ночь. Он умел с ними ладить. Сам был голубем и их уговаривал по-голубиному. - Простите, вы не подскажете, как пройти на площадь Гедиминаса? - раздался вдруг фальцет раннего прохожего. - Прямо по той вон аллее,- процедила пани Зофья. - Спасибо,- словно окурок, бросил прохожий и исчез. - Пан Малкин, вы не поверите, но первое время я стыдилась раздеваться. Потом привыкла. "Выпусти их на волю, пока они нас не погубили,- умоляла я его,твои же сородичи с удовольствием купят. Голубиное мясо - кошерное". А Яцек: "Нет и нет. Что я скажу пану Шварцбанду, когда он вернется?" А я ему: "Пан Шварцбанд никогда не вернется, никогда. Твои родители вернулись? Твои братья вернулись?" Она вдруг осеклась, воровато оглянулась и прошептала: - Идет! Ваш приятель, пан НаЂтан.- Она произносила его имя с ударением на первом слоге. - Слава Богу, слава Богу! - обрадовался Малкин, но радость его не была такой искренней, как обычно. Мог бы Гутионтов прийти и попозже. Пани Зофья недолюбливает его и потому сегодня больше рассказывать не будет. Что поделаешь: Натан - парикмахер, а парикмахер на всех смотрит свысока. Да это и понятно - у них в руках не иголка, а бритва. - Здравствуйте, здравствуйте,- пропел Гутионтов.- Какая парочка - гусь да гагарочка. Как всякий еврей, Натан любил выражаться поговорками, но пользовался ими невпопад. Пани Зофья быстро встала и откланялась. - Довидзеня, пани Зофья, довидзеня,- пробасил Гутионтов.- Тиха вода бжеги рве. - Довидзеня,- из приличия произнес Ицхак и обратился к своему другу:- Я уже не знал, что и подумать. - Кто рано встает, тому Бог подает. Вот он мне и подал новую заботу. Джеки заболела. Пришлось везти ее к ветеринару. - Ну что он сказал? - На всякую старуху бывает проруха. Велел завести новую. Что я тут разболтался, корил себя Ицхак. Меня же Эстер ждет. Но до местечковой синагоги снова было полвека. Пани Зофья обернулась и победоносно подняла вверх метлу. Малкин помахал ей рукой. Надо созвать большой хурал, подумал он, и принять ее в наше братство. В братство ненужных евреев, ночных или дневных, не важно каких. Голоса Гутионтова и Гирша Оленева-Померанца - у него в кармане. Под сомнением только грамотей Моше Гершензон. И все-таки большинство будет "за". А с большинством - пусть и ненужных евреев - не считаться нельзя.