Овадия-увечный - Шмуэль-Йосеф Агнон

VI

Раны Овадии оказались неопасными. Мог бы он дня через два-три встать и вернуться к трудам своим. Избалован с детства не был, если случалось когда заболеть — ну, так болел. Хуже, что ли, он от этого сделался? Только вот беда: проверила сестра его мочу и нашла в ней белок. Посмотрела во врачебный микроскоп и увидела, что есть в моче сгустки и белые крупицы. Простудился однажды Овадия и схватил воспаление почек. А когда пришел врач и стал проверять его, обнаружил на позвоночнике, на пояснице, вздутие и покраснение. Набухло все это место, и жидкость собралась между кожей и мясом. Сказал врач сестре:

— Дерматит у него. — И велел, чтобы не вставал Овадия с постели. Распорядился давать ему такую еду, чтобы не затрудняла пищеварения: молоко и рис, кашу и суп, булочки и мучной соус, но без всяких острых приправ.

Лежит Овадия и думает, что это еще за дерматит, что за дракон такой у него приключился? Лицо его деревенеет и пухнет и становится, как стекло. Веки набрякли, и взгляд затуманен. Моча мутная, и поначалу был в ней даже большой осадок, и вес состава больше тысячи тридцати. Но Овадия не стал отчаиваться. Можно даже сказать: вовсе не чувствовал своих болезней. Полеживал себе, как царский сын, на чистой постели, и кормили его лучшими в мире кушаньями. И не проходило дня, чтобы не сотворили с ним какого-нибудь благодеяния и какой-нибудь милости. Щетку с настоящей щетиной дали — чистить зубы. Белый порошок дали. Окунает Овадия щетку в воду, макает в этот порошок и в рот — и тотчас прохладный дух наполняет всю гортань и ударяет в ноздри, расширяет дыхание и просветляет глаза, и зубы его блестят и сверкают. Мазь дали — руки мазать. Начал Овадия пользоваться ею — зажили на нем все царапины, все трещинки на руках исчезли, все синяки и ссадины, сделалась кожа нежной, как у младенца. А иногда, когда сестра уходит в город и прощается с ним, кладет свою руку поверх его руки, и он чувствует тепло ее ладони у себя на коже, и нет между ними никакой преграды. Если бы Шейне Сарел видела его таким… Не стала бы больше стыдиться его…

Каждый божий день ждал Овадия, что вот, Шейне Сарел придет проведать его. Ведь нетрудно это. Полчаса пути разделяют их. Разве она должна покупать ему какие-то подношения? Даже и не позволяют таскать больным еду из города. Но если бы принесла вдруг что-то приятное и желанное, показывал бы после соседям и говорил: это Шейне Сарел принесла мне! Каждый день, как наступал час посещений, накручивал Овадия пейсы и расчесывал бороду, растягивался на постели и ждал — вдруг придет.

Но Шейне Сарел не пришла.

VII

Провалялся Овадия в больнице почти до самых осенних праздников, до самого Новолетия4. Уже мог вставать каждый день с постели и выходить в больничный сад. Новый костыль выдали ему, с резиновой нашлепкой, идет он себе — как по облаку шагает, не слышно ни звука. И врач, и сестра, и служитель по-прежнему добры к нему.

Но нет худа без добра, и нет добра без худа: с того дня, как попал он в больницу, ничего не слышал о Шейне Сарел. Разве она не ведает, где он? Или забыла ту субботу, забыла, как обошлись с ним озорники на танцульках? Разве не видела, как понесли его в больницу? Или, может, сама она больна, не приведи Господь? Прежде, чем сердиться на нее, не лучше ли расспросить о ее здоровье? Но у кого? Больные эти, что лежат здесь в больнице, не знакомы с ней — ни они сами, ни те, кто их навещает.

Согревал Овадия под ласковыми лучами осеннего солнца свое измученное и побитое тело. Мускулы его сжимаются и расслабляются, напрягаются и растягиваются, и куда бы ни захотел он поворотиться — во всякую сторону с легкостью поворачивается. И даже горб — словно не так уже тяготит спину, не гнет к земле. Будто отсекли от него часть, и уменьшился в размере. Нет у Овадии никаких причин кручиниться и горевать, но все же не может он не тосковать — не приходит к нему Шейне Сарел! И не потому он тоскует, что так уж жаждет увидеть ее, — нет, хочется ему, чтобы она посмотрела на него теперь. Увидела во всем благолепии и во всем достоинстве. Чтобы сделался он ей мил.

Но долго унывать не умел Овадия. Не бывает такого горя, чтобы не нашлось рядом утешения. Ведь не сегодня-завтра выйдет он из больницы, и если она не пришла к нему — что ж, он сам отправится к ней.

Похлопал его врач приветливо по плечу и сказал:

— Сегодня ты молодец, Овадия! — и обещал, что вскоре разрешит ему выйти в город — размять немного ноги.

Сила возвращается к нему. Благословен Господь!

Не раз говорил себе Овадия: экий ты дуралей, Овадия, что ты так торопишься покинуть больницу? Если ты о бадьях своих беспокоишься, так они в надежном месте, хранятся у меламеда. А если о деньгах ты тревожишься, так деньги отданы в залог, и каждый день нарастают на них проценты. И не только что хлеб твой дают тебе здесь задаром и постель не стоит тебе ни гроша, но подумай только! — раньше ты кости глодал, и то не досыта, не каждый день, а теперь лопаешь мясо до отвала. И то, что ты ешь тут в будни, дома не снилось тебе и в субботу. Подумал Овадия: чудеса да и только! Поначалу жутко мне казалось очутиться в больнице, а теперь тяжко с ней расставаться. И как человек, который спешит насытиться перед постом, поскольку знает: завтра не придется отведать еды, так и Овадия — лежит на своей постели и не может належаться, нежится под одеялом и съедает все, что дают, и встречает каждый день с умилением и благодарностью, поскольку знает: не сегодня-завтра конец всему этому счастью.

Лежал Овадия на чистой постели, потягивался на белых простынях, откидывал голову на настоящую перьевую подушку, укрывался настоящим одеялом и почти забывал, что он жалкий хромой калека. Почивал и блаженствовал, как барин, как знатная роженица.

VIII

Повадился кувшин по воду ходить, тут ему и голову сложить. Что должно было случиться, то и случилось. Отяжелело тело Шейне Сарел, раздались члены, и избыток плоти стал для нее источником тоски и скуки. Лежит она ночью после плотного ужина, лежит на своей постели, обложенная со всех сторон подушками и перинами, а голова свободна от всяких мыслей, и сердце свободно от привязанностей. А что сделают свободная голова и пустое сердце, если не приведут к преступным размышлениям? Если бы парни воротили от нее нос, может, и обуздала бы себя, но теперь, когда они распаляют ее страсть, как устоит от соблазна? И если бы караулила беда снаружи, может, еще справилась бы с ней, но сейчас, когда беда в доме, куда бежать от нее? Есть у ее господина приказчик — Реувен-рыжий. Как банный лист, как лишай прилепился он к ней. Много раз грозилась, предупреждала его: попробуй только прикоснись ко мне, всю морду раздеру! Но положил он руку ей на грудь, и смутилась душа ее, не смогла Сареле вымолвить ни звука, не стало у нее слов, чтобы отчитать и прогнать его. Хоть бы Хромой был здесь, может, спас бы ее от греха, но и его нет, и вот — ведет она себя, как презренная рабыня. Не по сердцу ей эти грубые парни — с наглыми лицами, да не умеет отвадить их.

А кто виноват, что Реувен командует Шейне Сарел, как ему вздумается? Йехуда Йоэль, хозяйский сын! Йехуда Йоэль, ешиботник. Большую часть дня торчит Йоэль в ешиботе, даже пообедать нет у него времени. Когда вся семья за столом — нет его. Является, когда все уже отошли ко сну. Приходит, когда во всем доме не спит только Шейне Сарел. Накрывает она для него на стол, ставит подливу и мясо, он подсаживается и в задумчивости, уткнувшись в книгу, принимается жевать. А она садится у печки и глядит на него. Тень смущения на лице, локоны пейсов спадают на щеки двумя прекрасными завитками, отхлебывает себе подливу и вгрызается молодыми зубами в грудинку, обсасывает косточки и хрустит румяной поджаристой корочкой. Если бы не стыд, встала бы и поцеловала его. Не греха ради, упаси Бог, — просто от восхищения. Не успеет Шейне Сарел увидеть его, только бросит на него взгляд, как щеки ее вспыхивают, а глаза сами собой опускаются книзу. Упрется взглядом в собственные коленки, а вся душа трепещет от томления.

Йехуда Йоэль встает до света, спешит в ешибот и, выходя из дома, заглядывает в комнату, где спит Шейне Сарел. Будит ее, чтобы она встала и заперла за ним дверь. До чего ж приятны ей эти мгновения, когда он стоит возле ее кровати! Дороже они ей, чем целая ночь, хоть и тревожит Йехуда Йоэль ее сон.

Один раз, еще до того, как ему войти, откинула она одеяло с груди, а когда появился, притворилась спящей. Взглянул он на нее, и смутились в нем все чувства — с трудом овладел собой и позвал ее, но она не ответила, снова позвал, и снова она не ответила. Подошел и коснулся ее, и тотчас опалил его такой огонь, какого в жизни не знал. Лежит его рука у нее на груди, и пальцы трепещут. И стоял Йехуда Йоэль так, пока не взошла заря. Весь тот день был он словно болен, лихорадило его и трясло, то казалось ему, что вся кровь покинула его тело, то бросало в жар. На постели не мог улежать и заниматься Торой не мог, обнимал печь и думал в сердце своем: ведь она невеста! Обрученная девица. Однако… Поскольку еще не сказал ей Овадия слов благословения, считается свободной. Да и что такого он сделал? Ну, положил руку ей на грудь, так что? Сделалась она от этого нечистой?