Пилигримы - Сергей Шведов

В серых глазах князя, без устали сверливших боярина, было столько гнева, что Филипп невольно посочувствовал Томиславу. Впрочем, последний, кажется, осознал, что хватил лишку и с разгневанным князем больше не спорил.

– Дитмар привел в Любек пятьсот кнехтов и более сотни рыцарей, – продолжал Никлот, успокоившись после непростого спора. – Еще полторы тысячи кнехтов стоят там гарнизоном еще со времен Генриха Гордого. Сила немалая. Бить их следует врасплох, чтобы даже опомниться не успели. Провиант, сколько сможем взять, – вывезем. Все остальное спалим. Порт следует придать огню.

– А город? – не удержался от вопроса Томислав.

– Как получится! – зло отрезал князь.

С точки зрения здравого смысла действия князя Никлота были совершенно правильными. Разгром Любека лишал крестоносцев продовольственных запасов и обрекал их если не на голод, то на большие трудности. Но и сомнения боярина Томислава тоже не следовало сбрасывать со счетов. Вторгаясь в Вагрию, которая вот уже несколько десятилетий считалась частью германского герцогства, Никлот, по сути, объявлял войну не только Генриху Льву, но и его сюзерену императору Конраду.

– Ты уверен, что крестовый поход на славян дело решенное? – спросил у Филиппа Базиль, стоя на носу своей ладьи.

– Уверен, – отозвался Лузарш. – Ни Бернар Клевросский, ни епископ Дитмар, ни тем более папа Евгений не позволят алеманским вождям отречься от клятвы, даже если те попытаются увильнуть от исполнения христианского долга. Другое дело, что император Конрад не слишком огорчится, если поход против славян захлебнется в самом начале.

– Почему? – удивился Глеб.

– Потому что Конрад принадлежит к роду Гогенштауфенов, а Генрих Лев – к роду Вельфов. Еще семь лет назад Вельфы спорили о власти с Гогеншауфенами. Папа был на их стороне. Но дядя Генриха Льва герцог Брауншвейгский потерпел жесточайшее поражение под Вейнсбергом, и Вельфам пришлось смириться с тем, что наследство императора Лотаря выскользнуло у них из рук. А ведь Генрих Гордый был женат на дочери Лотаря и был почти уверен, что корона сама упадет ему в руки. Однако князья рассудили иначе и назвали своим сюзереном Конрада Гогенштауфена.

– Теперь понятно, зачем ты приехал в Микельбор, – усмехнулся Базиль.

– Если тебе понятно, то, может, ты и мне объяснишь? – нахмурился Глеб.

– Победа Генриха Льва, внука императора Лотаря, над славянами обернется торжеством Вельфов среди алеман, а захваченная здесь добыча положит начало новой смуте в германских землях. В этом случае Конрад Гогенштауфен вынужден будет либо отложить поход в Святую Землю, либо отказаться от него. А такой поворот никак не устраивает нашего друга Филиппа де Лузарша де Руси владетеля Ульбаша, одного из самых богатых и влиятельных вельмож графства Антиохийского, со всех сторон обложенного воинственными мусульманами. Я правильно излагаю суть дела, Филипп?

– Правильно, – согласился Лузарш, отворачиваясь от брызг, летящих в лицо. – Все-таки ваши ладьи гораздо менее приспособлены для комфортного плавания, чем византийские галеры, не говоря уже об их дромонах.

– Зато они быстроходнее, – заступился за свое судно Базиль. – Обрати внимание, мы оставили за спиной не только ободритов, но и ругов.

– И что это нам даст? – пожал плечами Филипп.

– Добычу, – отозвался морской разбойник. – Любек богатый город. Да и епископ Дитмар, надо полагать, не сидел сложа руки все это время, и успел наполнить его закрома алеманским добром.

Все-таки Филипп оказался прав. Годы не изменили Базиля Гаста. И в море Балтийском он оставался все тем же разбойником, наводившим ужас на средиземноморские города. А оскалу его клыков, вдруг проступившему в сгущающихся сумерках, мог бы позавидовать любой хищник. Волк вышел на охоту, и то, что он называл себя Белым, а не Серым не имело для его жертв ни малейшего значения.

Последние пятнадцать лет не были в жизни Герхарда де Лаваля самыми счастливыми. Участие в безумном мятеже, затеянном хитроумной Жозефиной де Мондидье в Триполи на деньги атабека Зенги, поставила жирный крест на его спокойной жизни в Святой Земле. Если бы Герхарда схватили, то призом за служение прекрасной даме стала бы для него пеньковая веревка. Убийства графа Понса ему бы не простили никогда. По слухам всесильный сенешаль ордена тамплиеров Ролан де Бове назначил немалую награду за голову опального шевалье. Что, безусловно, льстило самолюбию Герхарда, но ставило его в практически безвыходное положение. У сенешаля были свои осведомители и в землях мусульман, и в Византии. По следу Лаваля шел неутомимый Филипп де Руси, один из самых умных, наглых и цепких владетелей Святой Земли, располагавший к тому же немалыми средствами. Тягаться с ним нищему анжуйскому шевалье, не имеющему высоких покровителей, было бы смертельно опасно. Далеко не сразу, но до Лаваля все-таки дошло, что если ему и суждено найти заботливого хозяина, то только в Европе. А еще лучше в Германии, князья которой вели бесконечные войны между собой за корону императора, с годами все более терявшую изначальный блеск. Герхард сделал ставку на Вельфов. К сожалению, эта ставка оказалась битой. Участие в битве при Вейнсберге и проявленные там чудеса храбрости не сделали шевалье де Лаваля ни богаче, ни счастливее. Его, правда, заметили, но заметили люди, потерпевшие жесточайшее в своей жизни поражение. Страдающего от ран Герхарда приютил епископ Дитмар Гевельбергский, тоже своего рода изгой, потерявший епархию много лет тому назад, но не смирившийся с судьбой и обстоятельствами. Это был немолодой, но очень упорный человек, помешанный на христианских ценностях. К сожалению, самому Дитмару не хватало смирения, грех гордыни стал его самым главным отличием. Анжуйского шевалье он считал еретиком, что, впрочем, никак не отражалось на его дружеском к нему расположении. Герхард заподозрил было своего нового покровителя в склонности к содомии, но вскоре убедился, что это не так. Дитмар был образцом целомудрия и воздержанности в еде, за что его высоко ценил сам Бернар Клевросский. Последнего еще при жизни стали называть святым. Ибо Бернар не только проповедовал скромность и воздержание, он еще и жил в соответствии со своими проповедями, являя собой образец христианского смирения и готовности к мученичеству. Герхард восхищался и Бернаром, и Дитмаром, но следовать их примеру не собирался. Именно Бернар Клевросский выхлопотал для епископа Дитмара должность папского легата, убедив Евгения, что лучшего представителя ему не найти. И хотя архиепископ Адальберт Бременский не разделял восхищения аббата Бернара епископом Дитмаром, он все-таки вынужден был смириться с решением римского папы, вознесшего его вечного оппонента на большую высоту. Правда, самоуверенный и самовлюбленный прелат не скрывал надежды, что преподобный Дитмар рано или поздно свернет себе шею в том самом предприятии, которое он навязал германскому духовенству и без того переживающему не лучшие времена. Речь, разумеется, шла о крестовом походе. Точнее, о двух походах – в земли сарацин и земли славян. Герхард недолго колебался с выбором цели, ибо отлично понимал, что лучшего покровителя, чем епископ Дитмар ему не найти. Шевалье де Лаваль очень хорошо знал сарацин, о встрече с которыми так хлопотали европейские государи, и, по сравнению с атабеком Зенги, князь Никлот казался ему сущим агнцем, обреченным на заклание. Так неожиданно для себя Герхард оказался на берегу холодного моря, в земле, сулившей ему лично несметные богатства и признание сильных мира сего.

Епископ Дитмар с упоением принялся за дело, которое считал едва ли не самым главным в своей жизни. Почему этому худому долговязому человеку с редкими темными волосами вокруг выбритого темени так хотелось облагодетельствовать славян, приведя их в стадо Христово, Герхард мог только догадываться. Сам он жаждал только одного – золота. Деньги могли помочь ему выбраться из незавидного положения, в которое он угодил отчасти по легкомыслию, но большей частью благодаря проискам своих врагов. Город Любек ему понравился, прежде всего, обильным торгом и достатком жителей, по преимуществу, кстати, славян. Людей, как успел заметить Герхард, гостеприимных и добродушных. Епископ Дитмар, правда, подозревал их в ереси и даже сношениях с сатанинскими силами в лице здешних богов, но широко мыслящий шевалье де Лаваль вовсе не считал склонность к иной вере самым крупным человеческим недостатком. Жизнь научила его искать друзей там, где остальные ищут только врагов. Он довольно быстро нашел общий язык не только со славянскими, но и с иудейскими купцами, заполонившими в последнее время город. Чем, кажется, удивил епископа Герхарда, не ожидавшего, видимо, найти в отчаянном рубаке столь тонкого переговорщика. Собственно, иудеи боялись только одного, что их опять начнут бить, как это случилось во время первого крестового похода, когда обезумевшие фанатики вырезали целые еврейские общины на берегах Рейна. В благословенной Вагрии, совсем недавно приобщенной к христианской вере, о крестовом походе имели смутное представление, а потому равнодушно смотрели на пришельцев, ищущих спасения не столько душ, сколько тел. Герхард пустил в ход все свое природное обаяние и сумел договориться с купцами, как славянами, так и иудеями. Продовольствие и снаряжение покупалось по весьма сходной цене, чем прижимистый Дитмар остался, кажется, доволен. А то, что часть выделенных средств прилипла к его рукам, Лаваль, разумеется, скрыл от епископа. Славянин Беляй, тучный и улыбчивый торговец зерном, с которым Герхард сошелся особенно близко, предостерег любезного шевалье от благодушия.