Кржижановский - Владимир Петрович Карцев

кубиков, за миром написанных на них букв, за миром обозначающих их слов другой мир, раскрывающийся перед ним, — мир чтения. К четырем годам он читал уже довольно бегло.

Кубики скоро стали ненужными. Отец тоже быстро охладел к своим сложно-простым фигурам, к маскам — это казалось ему слишком однообразным. Его друзья — Горнич и Аргентов о чем-то все время спорили с ним, в чем-то убеждали. Горнич был врачом, он лечил совершенно новым способом — кумысом, и, что удивительнее всего, его больные быстро выздоравливали; его слава росла и переходила даже границы России. Прошлое его было ужасно и романтично: он участвовал в восстании поляков в 1863 году. Ему были приготовлены виселица, палач, веревка, повязка на глаза — она уже надета. И только в этот страшный момент прискакал фельдъегерь, привез повеление заменить казнь ссылкой. Одна могила, видно, могла избавить Горнича от крамольных мыслей. Горнич и отец были связаны какой-то тайной. Часто в дом приходили незнакомцы. Уходили они снабженные деньгами Максимилиана, изъятыми из более чем скромного семейного бюджета, одежонкой с собственного его плеча. Эльвира Эрнестовна молча наблюдала за всем, но на немой вопрос отец отвечал с неизменной улыбкой:

— Не пекись об утре, Эльвира. Утро само печется о нас…

Аргентов, напротив, не был изгнанником, он был уважаемым самарским адвокатом. Беседы с Максимилианом позволили ему увидеть в Кржижановском незаурядного логика, знатока сложных российских законов и, наконец, человека, много страдавшего и потому справедливого. Неожиданно Аргентов предложил отцу стать «вольным» адвокатом, адвокатом без образования, но все же в после-реформенном суде фигурой вполне законной, хоть и не слишком хорошо оплачиваемой. На этой стезе Максимилиан внезапно ощутил себя на месте, его жизнь обрела смысл и значение. Он находил себе дела безнадежные, не сулящие заработков, связанные с защитой оскорбленных и униженных. По вечерам он листал казенные бумаги, читал юридические трактаты, Белинского и Чернышевского.

— Лучший судья — это совесть, — говорил он, задумчиво глядя на Глебушка, уставившегося на него своими громадными глазищами. Он подходил к Глебу, гладил его и приговаривал:

— Глебушок, Глебушок, золотой гребешок.

Потом переходил к соседней кроватке и говорил:

— Тоник, Тоник, наш маленький слоник.

У Глеба появилась сестренка Антонина, на два года моложе его.

Одно из дел, за которое взялся отец, было связано с поездкой в страшную глухомань, где небольшая, затерянная в глубине приволжских степей крестьянская община подвергалась жестоким издевательствам со стороны крепкого хозяйством и разбойного мужика.

Максимилиан выехал зимой, в санях, запряженных лошаденкой старой и неразумной. Она не почуяла опасности в прогибавшемся льду переправы через небольшую речку, сани провалились, отец насквозь промок и на снежном ветру схватил жесточайшую простуду.

Приехав, никак не мог согреться. Затопил пожарче печь. Отца била дрожь. Назавтра он слег, через неделю Горнич опознал воспаление легких, пробовал лечить кумысом. Еще через несколько дней у Максимилиана Николаевича появились яркий румянец, слабость, свет в глазах. Начиналась скоротечная чахотка. Отец кашлял, худел и неотвратимо подталкивался тайными силами болезни к неминуемой смерти. Когда исход был уже ясен, Горнич велел привести детей. Глеб Максимилианович не смог забыть печальных глаз отца и через восемьдесят лет: «…Отчетливо припоминается то душевное смятение и тот ужас, которые охватывали мою младенческую душу, когда меня с двухлетней сестрой Тонечкой привели прощаться к смертному одру отца. Помню его бледное лицо и огромные, чего-то ищущие глаза. А когда меня через несколько часов подвели к той же кровати, на которой лежал отец, но уже с закрытыми медными пятаками глазами, я поднял такой крик отчаяния, что меня на руках пришлось унести из комнаты…»

Отца похоронили над Волгой. Одинокая унылая песня и тяжелый звон колокола известили о его слиянии с Большой Рекой.

Потеряв отца, Глеб все свои чувства отдал матери. Он помнил себя охваченным той особой любовью, при которой все его «бытие казалось лишь частицей бытия другого, высшего существа». Для него, как он вспоминал много позже, стало «невыразимым мучением всякое отсутствие матери, ее минутные даже отлучки». Он стремился не отходить от нее ни на шаг, опасаясь, что в момент отсутствия с ней может случиться что-то тяжкое, как это было с отцом.

Он впоследствии плохо помнил ее молодой. Золотая корона, уложенной на голове косы, голубые добрые глаза… все остальное взмутил бег прожитых лет.

После смерти отца мать осталась без всяких средств к существованию. Пробовала, как отец, делать маски — не получалось. В порыве отчаяния, распрощавшись с Надеждой Васильевной, она собрала детей и пожитки, села на поезд и вернулась домой, в Оренбург.

Отец принял беглую дочь, но решил дать ей испить до дна горькую чашку искупленья и раскаянья. Она была помещена к прислуге. Там на жесткой скамье спали они втроем, укрываясь лишь верхним платьем.

Оренбург поразил Глеба своим восточным пестроцветьем, дворцами из сказок, речкой Сакмарой в изумрудных берегах, верблюдами, важно вышагивающими, надув нижнюю губу, по пыльным оренбургским улицам. Ему нравилось в Оренбурге, и он с удовольствием бы там остался.

Надворный советник, добропорядочный волжский немец, был, однако, другого мнения. Он боялся за свою репутацию. Дочь его тоже не могла переломить своей гордости. Окончилось разрывом. Эльвира Эрнестовна выехала с детьми обратно в Самару, подкрепленная отступной суммой отца и обещанием брата отсылать ей двадцать рублей ежемесячно.

Глеб помнил: когда они отъезжали из Оренбурга, все небо позади было охвачено заревом.

— Это горят мосты, — тихо сказала мать и заплакала, по Глеб ее не понял.

Начались новые мытарства, поиски опоры, надежных средств к существованию. Теперь они поселились на окраине Самары, у свалок и казарм, где все было дешево и не нужно было испытывать доброту отзывчивой Надежды Васильевны. Эльвира Эрнестовна, прослышав где-то о выгодности собственного «дела», на те немногие деньги, которые получила, завела бакалейную мелочную лавчонку для солдат и пробовала торговать в ней. Солдаты охотно посещали лавку, убегая с расположенного неподалеку плаца. Они брали махорку, ландринки, мыло, сахар, подсолнечное масло, но просили о кредите. И Эльвира Эрнестовна, познавшая нужду и сочувствующая ей, открывала все новые и новые страницы своей кредитной тетради, которая вскоре оказалась заполненной, в то время как кошелек совсем опустел. Она обанкротилась. Солдаты долгов не возвращали, их жизнь была подвержена секретным законам перемещений, они уезжали куда-то, возвращались, потом снова уезжали, потом появлялись другие, а первые исчезали навсегда, втайне радуясь маленькой удаче невозвращенного долга.

Бакалейная лавочка вскоре была продана с молотка. Эльвира Эрнестовна, однако, отличалась столь редким сочетанием неувядаемого оптимизма и трудолюбия, что даже в таких беспросветных условиях не пала духом, памятуя, что