Сын человеческий. Об отце Александре Мене - Андрей Тавров

Поскольку в то время я, естественно, строил свои познания о Христе и Евангелии во многом на знаменитом романе Булгакова и лишь недавно стал читать Евангелие, я задал единственный вопрос, который меня тогда мучил: я спросил, кто автор Евангелия?

Ответ последовал мгновенно: голос внутри меня мягко и мощно произнес единственную фразу: это Мои слова.

Я понимаю, что многие не любят мистиков и их видения – ни Сведенборга, ни Беме, я и сам последнее время остыл к таким сочинениям. Но то, что я сейчас написал, не является вымыслом или болезненной фантазией, просто я соприкоснулся с тем, с чем мы отвыкли соприкасаться. Однако это было далеко не очевидно для окружающих, как это показало наступившее утро.

Когда все кончилось – а я никогда не мог определить, сколько эта встреча занимала времени, и иногда сомневаюсь, что она вообще происходила во времени, – я встал кое-как с дивана, взял пачку «Беломора» и пошел во двор. На диване тихо спала жена, она так и не проснулась. Я спустился на слабых ногах с крыльца и сел на столик под березу. Всходило солнце – до сих пор ясно могу вызвать в памяти длинные, словно розовые, лучи, идущие вдоль стволов и ветвей, зеленую листву, бледное небо, а также доски стола, на них старую пачку папирос. Я закурил, выдохнул и понял, что не умру. Понял, что теперь я начну выздоравливать.

Через час я сидел на постели и возбужденно рассказывал жене и матери все, что со мной произошло в эту ночь, и что я теперь выздоровею, и что все будет по-новому, и вдруг увидел, как они быстро и понимающе переглянулись. Это заставило меня оборвать мое вдохновенное повествование. Сумасшедшим в глазах окружающих быть не особенно приятно.

Больше того. Мне стало казаться, что я со своей тайной вообще буду логично и последовательно принят за сумасшедшего, с кем бы я этим событием ни поделился. Этого я боялся больше всего. Поэтому, когда через несколько дней я добрался до о. Александра, мне было не по себе. Я неуверенно начал рассказывать ему о происшедшем той ночью. Результат оказался неожиданным.

– Если бы не это, – сказал отец Александр, имея в виду мой рассказ о Встрече, – у меня ни на что не хватило бы сил. Источник сил и вдохновения – только оттуда.

Он не стал продолжать. Он вообще не любил разговоров о «запредельном» и не поддерживал их. В дальнейшем, когда я попытался заговорить с ним о Вечной Женственности в связи с любимым им Вл. Соловьевым, он ограничился одной суховатой фразой о том, что «лично у него такого опыта нет». Но в тот, первый раз он высказался ясно и определенно.

И я стал выздоравливать. Я неожиданно начал встречать людей, которые направляли и уточняли мое выздоровление. Через несколько месяцев я был здоров. Я бегал по парку, купался в зимнем заливе и обливался водой из колодца на даче при минус 25. Никогда, кроме детства, я не чувствовал себя так хорошо.

Однажды он сказал, что его мечта – быть тюремным священником. Думаю, что человека с такими устремлениями ни заграница, ни слава особенно не привлекали, а тюрьма особенно не пугала.

Предисловие к книге. Приход в Новой Деревне

Через несколько месяцев я закончил свою книжку стихов, из-за которой и приехал в свое время за планом Иерусалима, и о. Александр написал к ней предисловие. Его неожиданно высокая устная оценка придала мне дополнительных сил.

Меня до сих пор удивляет настойчивость, с которой один из прихожан, тоже поэт, узнав об этой рецензии, повторял мне в течение нескольких лет, что о. Александр дал такую оценку авансом, что его надо отработать, что он это сделал, чтобы меня поддержать. Думаю, что отчасти это правда. Потом я узнал, что предисловия к книгам о. А. писал чрезвычайно редко, и, возможно, ему следовало сначала написать предисловия более заслуженным и смиренным членам прихода.

Поэтому несколько слов о приходе, в котором я оказался. В основном это были москвичи из интеллигенции, преимущественно из еврейской. Я смотрел на них как на носителей некоторой запредельной тайны, до которой мне еще предстояло подняться. Все они читали Бродского-Бердяева-Лосского-Франка-Лёва-Каффареля-Солженицына. Эти магические имена тогда завораживали, и в этом нет ничего странного – многие из этих книг были, действительно, великолепны. Общение с новыми друзьями мне многое дало, и я до сих пор поддерживаю дружеские отношения с некоторыми из тогдашних своих знакомых. Но временное отдаление и перспектива дали мне возможность увидеть нас, тогдашних, со стороны в несколько ином ракурсе.

Некоторые вещи, которые я узнал позже, меня удивили. Некоторые из тогдашних прихожан сказали мне позже в доверительном разговоре, что в Бога они не верили ни тогда, ни сейчас. Когда я спросил, зачем же они ездили в Деревню, один из них ответил – из-за о. Александра, а второй вообще не стал говорить на эту тему.

В период гонений на церковь в приходе действовала огромная сила правды и сопротивления. В людях открывались глубинные и лучшие в их душе ресурсы. У них, действительно, могли быть большие неприятности, вплоть до тюремного срока. И это не выдуманная история – один из отошедших потом в сторону прихожан действительно сел за «антисоветскую пропаганду». Сам о. Александр постоянно находился под той же угрозой, и положение в общине было «военное». Поэтому почти все, кто тогда ездил в маленький храм, так или иначе проявляли мужество – они имели дело с возможными неприятностями не виртуального, а вполне реального характера. Настоятель церкви, второй священник явно работал на КГБ в роли осведомителя и не очень даже это скрывал. Все, что происходило в приходе, становилось тотчас известным на Лубянке. Когда я общался с о. А. в сторожке, несколько раз я видел две черные «Волги», которые демонстративно стояли рядом с окнами – «слухачи», как мне кто-то тогда шепнул. Потом, в 85-м, кажется, году вышли два фельетона в газете «Труд». Один из них назывался «С крестом на совести» и обвинял о. Александра в таких грехах, за которые либо сажали, либо отправляли за границу. За границу о. А. уезжать не хотел. Однажды он сказал, что его мечта – быть тюремным священником. Думаю, что человека с такими устремлениями ни заграница, ни слава особенно не привлекали, а тюрьма особенно не пугала. После публикаций в «Труде» о. Александра стали вызывать на многочасовые допросы почти ежедневно. Я как-то спросил его – не страшно ли ему. Он задумался. «Нет, – сказал он, – не страшно. Просто каждый раз, когда я туда еду, я не знаю, вернусь я назад или нет».

Вообще преследования иногда непредсказуемым образом отражались на его литературных трудах. Как-то он обмолвился, что начал писать словарь по Библеистике, потому что ожидал ареста, и большую вещь затевать было не с руки. А короткие статьи можно было писать между делом, в электричке, где он работал, подкладывая под листки свой толстый портфель, в котором он переносил для меня и для других из своего собрания книг массу раритетной литературы. Просто брал в руки, клал в портфель и тащил. Для меня это было началом того, что впоследствии и я определил себе как снятие кавычек с евангельских цитат. Простые действия руками и ногами, а не только ораторские упражнения.

Гонения очищают веру. Я тогда этого не понимал. Те, кто шел тогда в церковь, должны были рисковать. Сила веры у них автоматически должна была быть выше страха и желания комфорта, иначе в той церкви было просто нечего делать. Т. е. людьми руководила сила, большая, чем сила страха, а иногда даже большая, чем сила жизни. Понимаете, что-то большее жизни и смерти… – оно одно способно сделать человека достойным или «благородным», как говорили в юности моей бабушки. Сделать его действительно человеком. Это была хорошая школа. Страх смерти и кары переставал управлять нами, если не постоянно, то в какие-то отдельные моменты. Во всяком случае, так было со мной. Это было великолепно. Это была правда.

Одна моя знакомая, которая сейчас живет в США, а тогда «боролась с режимом» и один раз подбивала меня пойти на демонстрацию сопротивления («я дам вам пистолет»), говорила: «Да кому нужен ваш о. Александр, что вы всех пугаете, что он в опасности, это же все шоу, Андр-ю-ша, это же все несерьезно», – интонировала моя прекрасная подруга, грациозно картавя, не зная, что через год «шоу» плавно перетечет в убийство.

Думаю, что я до сих пор слишком серьезно отношусь к вещам второстепенным, да и к собственной персоне, и это мешает мне окрасить тогдашние события бодрящим светом юмора.

Так вот, о приходе.

…о. Александр в центр жизни ставил Христа, говоря о нем совершенно особенные слова – у него даже голос менялся, когда он начинал говорить об Иисусе, становился нежнее, теплее, глубже…

Слишком близко к свету…

Соседство выдающейся личности может сказаться двояко. Первый вариант – это когда свет этой личности дарует тебе возможность расти вместе с ним, разгоняет тебя вперед, бросает вызов твоей ограниченности и сметает те рамки, которые ты сам себе установил, вовлекая тебя в твой собственный духовный рост, в твою собственную внутреннюю работу.