Дневниковые записи. Том 2 - Владимир Александрович Быков

не может прийти от эмиграции, – а изнутри самой России. Надеюсь, что в следующий раз, в отличие от 1917, судьба страны будет определена теми, кто в ней живет (надо понимать диссидентами), а не теми, кто вернется из эмиграции…

80% соотечественников думали как я и достаточно ясно понимали, что такое советская власть и чего она стоит…

Коммунизм не переродится никогда, он всегда будет являть человечеству смертельную угрозу. Он враждебен всякой национальности. Социализм всякий вообще и во всех оттенках ведет к всеобщему уничтожению духовной сущности человека и нивелированию человечества в смерть».

– Это во времена, когда милый Запад, которому он фактически продался, виделся ему миром, где: «Можно жить, где угодно! Ездить за границу! Читать прессу других стран! Делать ксерокопии текстов (!)».

Впрочем, будем милостивы к Солженицыну. В таком же, ограниченным диссидентским воображением, виде Советы и Запад представлялись всем остальным его собратьям по борьбе за «свободу».

Посмотрите! Не бунты, не ненависть народа к помещичье-сословному меньшинству, не предшествующий, от ненависти и бессилия, массовый террор против власти, не развратная жизнь царского двора (с умилением описанная Солженицыным в «Август четырнадцатого», но с омерзением воспринимаемая любым здоровым человеком), и не война красных с белыми, как прямое следствие ненависти, а (надо же придумать?) «народное сопротивление красным», хотя и оно имело место, – но не в таком же контексте, как у него.

Уничтожено 110 миллионов людей. Как смотреть, как считать? С не меньшим основанием можно констатировать, что мы ныне от пресловутой демократии потеряли, лишили жизни, крова и родины (а не какого-то там места), сократили рождаемость и продолжительность жизни, сделали несчастными в два раза больше. А ведь «там» было «уничтожено» за 70 лет, и после «кровавой» революции, а здесь, как не крути, всего за 15 – 20 лет, и после «мирного» переворота, никак «по своей сверх «мирности» не сравнимого с «переворотом» 17-го года…

Пришло «спасение России». Точно пришло, и без «насильственной революции», и без «эмиграции», но и не от диссидентов, а от жаждущих власти и богатства, воротил, остатков тех пятиколлоников, что уничтожались в годы Советов. И сделалась власть другой, но с подобными же, по «полезности» для народа, но только обратного знака, результатами, что и прежде. Ибо власть – есть власть, будь она хоть большевистской, хоть трижды демократической. Дело не в солженицынских болезненных видениях, а в народе, его истории, культуре, многофакторной совокупности всего того, что определят жизнь людей и государств.

Или его 80% «также думающих». При том исходном, когда способных к более или менее самостоятельному мышлению, дай бог, набрать бы с десяток процентов. В числе последних сыскать уже «однодумцев», причем в ничуть не большей части, а скорее всего, – разве лишь в среде его прямых сподвижников. Тогда и совсем нет никаких процентов, а есть одни среди них единицы.

А что стоят его бичевания советской действительности, ее коммунистической ортодоксальности и лживости? По Солженицыну получается, что никто и не жил и не работал в те времена, а только мучились все, и боролись с властью. На самом деле вся остальная публика, занимающаяся созидательным трудом и знающая, уже по жизни, органические недостатки соцсистемы, не уходила от ее критики, но была далека от критикантски настроенного диссидентского «движения», и вообще его не воспринимала. Более, она интуитивно чувствовала и понимала, к чему эта западная «свобода» приведет, коснись она нас в ее истинном обличии.

Не к тому ли подвигнулся и Солженицын, попав на Запад и обнаружив:

Что «там свободная пресса лжет также умело, также хватко, как и советская, и газеты обычно воспроизводят им нужное, вырывают какую-нибудь фразу, нарушают пропорции, а все свободы лишь «юридически безупречны, нравственно же – все порочны».

Что «там принудительно засоряют коммерческим мусором почтовые ящики, глаза, уши, мозги людей; навязывают информацию, не считаясь с правом человека не получать ее, с правом человека на душевный покой; плюют в глаза и души людей рекламой и отравляют молодое поколение растлительной мерзостью; совершают любую коммерческую сделку, сколько бы людей она не обратила в несчастье или предала бы собственную страну; осуществляют легкомысленно то, что нравится избирателю сегодня, а не то, что дальновидно предохраняет его от зла и опасности; возводят право страхования так, что даже милосердие сводится к вымогательству; безответственно скользят по поверхности любого вопроса, спеша сформировать общественное мнение; собирают сплетни для своих интересов, не жалея при этом ни отца родного, ни родного Отечества…».

И еще многое, что мы теперь, в более уродливой форме, получили у себя, вплоть до того, по его разумению, что «ни в одной стране на Земле нет сегодня той свободы одухотворенных человеческих существ, которая состоит не в лакировке между статьями законов, но в добровольном самоограничении и в полном сознании ответственности – как эти свободы задуманы были нашими предками».

И все – высокопарно, в виде звучных, но пустых критиканских лозунгов, в духе собственного самовозвышения, единственно верного своего разумения, а по сути, саморазвенчивания, вне логики, вне истинных причинно-следственных связей.

Не потому ли на Западе Солженицына стали скоро воспринимать как «яркого» представителя «горстки копошащихся инакомыслящих»? А сам он, вдруг осознав, что «режим, которого советские люди не выносят, оказывается преуспевает во всех концах света и выражает какую-то правду», призвал Запад «думать не о том, что произойдет в Советском Союзе, а о том, что произойдет на Западе, и оставить надежду на слияние двух миров, поскольку идущий процесс гораздо страшней и не обещает приятного мирного исхода».

Далее уже совсем тенденциозно ограниченный, но вакханально им преподносимый панегирик в адрес православия. – «Человечество в кризисе, в долгом кризисе, который начался 300 лет тому назад, когда люди отказались от религии, откачнулись от веры в бога и в основу положили прагматическую философию – делать то, что полезно, что выгодно, руководствоваться соображениями расчета, а не нравственности».. Какое-то мракобесие, на уровне средневекового эгоизма, когда общество по «взаимному согласию» разделилось на богатых, умных, хитрых, с одной стороны, и на бедных глупых, всему верящих – с другой.

Естественно, по законам марксистского бытия Солженицын не только видел себя, но и все делал для того, чтобы стать в числе первых. Все приведенное – полное тому подтверждение. Бытие, тюрьма и лагерь, определили его характер. И не будь последних, едва ли он «задумался бы над капризностью истории, над непредвиденностью последствий наших действий», и не исключено, что стал бы другим человеком по жизни. Жизни «недоступной, почти непонятной», которую, глядя однажды в ожидании поезда «на беспечно гуляющих, свободных и хорошо одетых людей», вдруг