Возвращение Чорба. Стихи - Владимир Набоков

1927

СНОВИДЕНЬЕ

Будильнику на утро задаю     урок, и в сумрак отпускаю,как шар воздушный, комнату мою,     и облегченно в сон вступаю.

Меня берет — уже во сне самом —     как бы вторичная дремота.Туманный стол. Сидящих за столом     не вижу. Все мы ждем кого-то.

Фонарь карманный кто-то из гостей     на дверь, как пистолет, наводит.И, ростом выше и лицом светлей,     убитый друг со смехом входит.

Я говорю без удивленья с ним,     живым, и знаю, нет обмана.Со лба его сошла, как легкий грим,     смертельная когда-то рана.

Мы говорим. Мне весело. Но вдруг —     заминка, странное стесненье.Меня отводит в сторону мой друг     и что-то шепчет в объясненье.

Но я не слышу. Длительный звонок     на представленье созывает:будильник повторяет свой урок,     и день мне веки прорывает.

Лишь миг один неправильный на вид     мир падает, как кошка, сразуна все четыре лапы, и стоит,     знакомый разуму и глазу.

Но, Боже мой, — когда припомнишь сон,     случайно, днем, в чужой гостиной,или, сверкнув, придет на память он     пред оружейною витриной,

как благодарен силам неземным,     что могут мертвые нам сниться.Как этим сном, событием ночным,     душа смятенная гордится!

1927

ПРОХОЖИЙ С ЕЛКОЙ

На белой площади поэтзапечатлел твой силуэт.

Домой, в непраздничный мороз,ты елку черную понес.

Пальто российское до пят.Калоши по снегу скрипят.

С зубчатой елкой на спинеты шел по ровной белизне,

сам черный, сгорбленный, худой,уткнувшись в ворот бородой,

в снегах не наших площадей,с немецкой елочкой своей.

И в поэтический овалтвой силуэт я врисовал.

1925

ТЕНЬ

К нам в городок приехал в гостибродячий цирк на семь ночей.Блистали трубы на помосте,надулись щеки трубачей.

На площадь, убранную странно,мы все глядели — синий мрак,собор святого Иоаннаи сотня пестрая зевак.

Дыханье трубы затаили,и над бесшумною толпойвдруг тишину переступиликуранты звонкою стопой.

И в вышине, перед стариннымсобором, на тугой канат,шестом покачивая длинным,шагнул, сияя, акробат.

Курантов звон, пока он длился,пока в нем пребывал Господь,как будто в свет преобразилсяи в вышине облекся в плоть.

Стена соборная щербатаи ослепительна была;тень голубая акробатаподвижно на нее легла.

Все выше над резьбой портала,где в нише — статуя и крест,тень угловатая ступала,неся свой вытянутый шест.

И вдруг над башней с циферблатом,ночною схвачен синевой,исчез он с трепетом крылатым —прелестный облик теневой.

И снова заиграли трубы,меж тем как, потен и тяжел,в погасших блестках, гаер грубыйза подаяньем к нам сошел.

1925

Шварцвальд

СОЛНЦЕ

Слоняюсь переулками без цели,прислушиваюсь к древним временам:при Цезаре цикады те же пели,и то же солнце стлалось по стенам.

Поет платан, и ствол в пятнистом блеске;поет лавчонка; можно отстранитьлегко звенящий бисер занавески:поет портной, вытягивая нить.

И женщина у круглого фонтанапоет, полощет синее белье,и пятнами ложится тень платанана камни, на корзину, на нее.

Как хорошо в звенящем мире этомскользя плечом вдоль меловых оград,быть русским заблудившимся поэтомсредь лепета латинского цикад!

19 августа 1923

Солье-Пон

СНЫ

Странствуя, ночуя у чужих,я гляжу на спутников моих,     я ловлю их говор тусклый.Роковых я требую примет:кто увидит родину, кто нет,     кто уснет в земле нерусской.

Если б знать. Ведь странникам данытолько сны о родине, а сны     ничего не переменят.Что таить — случается и мневидеть сны счастливые: во сне     я со станции в именье

еду, не могу сидеть, стоюв тарантасе тряском, узнаю     все толчки весенних рытвин,еду, с непокрытой головой,белый, что платок твой, и с душой,     слишком полной для молитвы.

Господи, я требую примет:кто увидит родину, кто нет,     кто уснет в земле нерусской.Если б знать. За годом валит год,даже тем, кто верует и ждет,     даже мне бывает грустно.

Только сон утешит иногда.Не на области и города,     не на волости и села,вся Россия делится на сны,что несметным странникам даны     на чужбине, ночью долгой.

1926

КОМНАТА

Вот комната. Еще полуживая,но оживет до завтрашнего дня.Зеркальный шкап глядит, не узнавая,как ясное безумье, на меня.

В который раз выкладываю вещи,знакомлюсь вновь с причудами ключей;и медленно вся комната трепещет,и медленно становится моей.

Совершено. Все призвано к участьюв моем существованье, каждый звук:скрип ящика, своею доброй пастьюпласты белья берущего из рук.

И рамы, запирающейся плохо,стук по ночам — отмщенье за сквозняк,возня мышей, их карликовый грохот,и чей-то приближающийся шаг:

он никогда не подойдет вплотную;как на воде за кругом круг, идети пропадает, и опять я чую,как он вздохнул и двинулся вперед.

Включаю свет. Все тихо. На перинусвет падает малиновым холмом.Все хорошо. И скоро я покинувот эту комнату и этот дом.

Я много знал таких покорных комнат,но пригляжусь, и грустно станет мне:никто здесь не полюбит, не запомнитстарательных узоров на стене.

Сухую акварельную картинуи лампу в старом платьице сквозномзабуду сам, когда и я покинувот эту комнату и этот дом.

В другой пойду: опять однообразностьобоев, то же кресло у окна…Но грустно мне: чем незаметней разность,тем, может быть, божественней она.

И может быть, когда похолодееми в голый рай из жизни перейдем,забывчивость земную пожалеем,не зная, чем обставить новый дом…

1926

МАТЬ

Смеркается. Казнен. С Голгофы отвалив,спускается толпа, виясь между олив,     подобно медленному змию;и матери глядят, как под гору, в туманувещевающий уводит Иоанн     седую, страшную Марию.

Уложит спать ее и сам приляжет он,и будет до утра подслушивать сквозь сон     ее рыданья и томленье.Что, если у нее остался бы Христоси плотничал, и пел? Что, если этих слез     не стоит наше искупленье?

Воскреснет Божий Сын, сияньем окружен;у гроба, в третий день, виденье встретит жен,     вотще купивших ароматы;светящуюся плоть ощупает Фома,от веянья чудес земля сойдет с ума,     и будут многие распяты.

Мария, что тебе до бреда рыбарей!Неосязаемо над горестью твоей     дни проплывают, и ни в третий,ни в сотый, никогда не вспрянет он на зов,твой смуглый первенец, лепивший воробьев     на солнцепеке, в Назарете.

1925