Мрак покрывает землю - Ежи Анджеевский

— Воистину, устами твоими глаголет многовековая мудрость нашего учения. Я вижу, ты постиг один из важнейших постулатов христианства.

— Ты имеешь в виду, досточтимый отец, тот постулат, согласно которому причина любого прегрешения — в отступлении от веры?

Торквемада опустил веки и промолчал. Падре де ла Куеста с напряженным вниманием воззрился на него.

— Если бы мы захотели и сумели поглубже и повнимательней присмотреться к людским грехам, — после небольшой паузы сказал Торквемада, — то с легкостью убедились бы, что породившие их причины зачастую бывают страшней самих грехов.

Торквемада поднял веки.

— Отец Бласко, — в раздумье сказал он, — скажи мне как старшему, возлюбившему тебя брату…

— Слушаю, отче.

— У истинного христианина не может быть личных желаний и устремлений, которые противоречили бы установлениям Церкви.

— Да, отче.

— Все дела наши, помыслы и чаяния принадлежат Церкви. Но именно поэтому не только не предосудительно, но, напротив, даже похвально, если христианин лелеет в душе чаяния, которые, будучи его личными и, как таковые, направленные во спасение его души, одновременно служили бы ко благу Церкви. Так вот, скажи, есть ли у тебя сокровенные желания, заветные мечты, которые ты возлюбил в сердце своем и которые были бы пределом твоих земных устремлений?

Падре де ла Куеста помолчал с минуту.

— Если говорить откровенно, как на исповеди…

— Да, именно так!

— Признаюсь, уже давно есть у меня одно заветное желание. Мне хотелось бы, — да простит мне Бог мою гордыню — когда-нибудь в будущем, разумеется, по скончании долгих лет жизни его преосвященства кардинала де Мендосы, стать архиепископом Толедо.

В келье воцарилась тишина. Падре де ла Куеста стоял, опустив голову, и тщетно ожидал ответа. Но Великий инквизитор молчал.

На небе взошла луна, и бледный отблеск ее сияния проник в келью.

— Досточтимый отец, — тихим голосом произнес настоятель, — может, мое признание разгневало тебя? Может, желание мое чересчур дерзновенно? Но я хотел бы…

— Ступай спать, отец Бласко, — сухо ответил Торквемада. — Я вижу, ты нуждаешься в отдыхе после дневных трудов.

Падре де ла Куеста побледнел.

— Боже милостивый! Или мое желание столь предосудительно? Если ты считаешь: я недостоин такой высокой чести…

— Молчи! — Торквемада сделал нетерпеливое движение. — Неужели ты настолько слеп и глух и не понимаешь, чтó отвергаешь ради суетной славы и блеска? Чего ты возжаждал? Митру возложишь на голову, жить во дворце в роскоши и богатстве, придворными окружить себя, в пышных одеждах воссесть на епископский престол. Ты, доминиканец, этого возжаждал? И это твое заветное желание? Что с тобой сталось, какими опутан ты сетями? Твой обманчивый ум ввел меня в заблуждение, и я хотел возвести тебя в самое почетное звание, выше которого нет в нашей воинствующей церкви, назначив одним из инквизиторов королевства. А ты возмечтал стать толедским архиепископом!

— Отче!

— Или ты не понимаешь, что звание инквизитора, которое сопряжено не с почестями, а с тяжкими обязанностями, во сто крат важней всех вместе взятых епископских престолов! Важней кардинальской мантии! Важней папской тиары! Ступай спать, несчастный! Я обманулся в тебе.

Падре де ла Куеста упал на колени.

— Досточтимый отец, благодарение тебе. Я прозрел и вижу теперь — гордыня затмила мне очи и ввела в соблазн, но ради нашего великого патрона святого Доминика, заклинаю тебя, не отворачивайся от меня с презрением, прости мне минутную слабость и заблуждение.

— Не прощу! — пискливым голосом вскричал Торквемада. — Ты не отрок, недавно принявший постриг. Ты приор монастыря, пастырь сотен душ. Наставник молодых. У тебя уже седина в волосах. Сколько лет ты провел в монастырских стенах?

— Тридцать лет минуло тому.

— Тридцать лет! Ты доминиканец лишь по одежде, на словах!

— Нет, отче!

— Да! Твой ум и сердце, как ни прискорбно это, не принадлежат нам. Ты чужой в этих стенах. Тебе не место здесь.

— Прости, святой отец!

Торквемада с презрением посмотрел на коленопреклоненного.

— Встань! Тебе нет прощенья! Ты изменил своему призванию, изменил духу нашего святого братства.

— Отче, наложи на меня самую тяжкую епитимью, и я смиренно ее исполню.

— Епитимью? Ее нужно заслужить! А ты не заслужил этого. Но, чтобы твое желание исполнилось, я при первой же возможности доложу о тебе их королевским величествам и порекомендую назначить епископом в Авилу. Полагаю, со временем не минует тебя и Толедо.

Падре де ла Куеста поднял голову. Лицо у него было землисто-серое, глаза ввалились.

— Отче, заклинаю тебя, не делай этого!

— Отчего же? Ведь это твое заветное желание.

— Теперь я вижу, чтó теряю…

— Надо было раньше смотреть, времени было у тебя достаточно.

— Отче, я теперь все понимаю. Понимаю: ты не можешь не презирать меня, я заслужил твое презрение. Но заклинаю тебя, не отталкивай меня! Прости!

Торквемада помолчал немного и повернулся к нему спиной.

— Ступай, — сухо сказал он своим скрипучим голосом. — Я хочу побыть один.

Он знал, что несмотря на усталость не заснет. Спокойный глубокий сон, приносящий подлинное отдохновение, в последние годы редко посещал его. Обычно он засыпал очень поздно, часто лишь под утро, а, случалось, в размышлениях и молитвах бодрствовал всю ночь, которая тянулась бесконечно долго. Но сегодня он чувствовал, что не сможет молиться.

Масляная светильня догорала, — слабый огонек елемерцал. А в небе высоко поднялась луна, и ее призрачный свет поблескивал в оконной нише.

Торквемаду пронизала дрожь. Он плотней завернулся в плащ и, встав коленями на скамеечку, припал головой к молитвенно сложенным, замерзшим рукам и стал читать «Отче наш». Но скоро осознал, что лишь машинально шевелит губами. Не было в нем того жара, который, никогда не ослабевая, в минуты горячей, самозабвенной молитвы разгорался и охватывал его вдохновенным огнем. Сейчас он ощущал внутри пустоту и холод, — ни мыслей, ни чувств не было.

Из недр ночи донесся высокий, чистый звук — это в тишине звонил колокол в кармелитском монастыре. «Боже!» — почти вслух произнес Торквемада. Еще с минуту он стоял на коленях, потом порывисто встал, словно сбросив с плеч бремя усталости, и пошел к двери.

Один из двух воинов, охранявших келью, при виде Великого инквизитора вскочил с каменной скамьи, другой, склонив голову на грудь и прислонясь к стене, спал.

— Ты — дон Родриго де Кастро? — спросил Торквемада.

— Да, святой отец.

— Знаешь, как пройти в храм?

— Знаю, святой отец.

— Тогда проводи меня. Погоди. Сперва разбуди своего товарища.

Дон Родриго наклонился над спящим и стал трясти его за плечо.

— Лоренсо!

Тот спросонья, совсем как ребенок, откинул со лба светлые волосы, но, открыв глаза, тотчас очнулся и вскочил на ноги.

— Ты почему спишь? — вполголоса спросил Торквемада.

— Прости, святой отец. Я уснул от усталости.

— От усталости? Усталость преодолевать надо и не поддаваться ей.

— Знаю, святой отец.

— Знаешь?

— Мне внушали это с детства…

— Твое лицо мне незнакомо, сын мой. Ты, наверно, недавно в отряде моих телохранителей?

— Да, святой отец, и до этого я нигде не служил.

— Как тебя зовут?

— Лоренсо де Монтеса.

— Губернатор Мурсии, дон Фернандо, твой родственник?

— Отец. Мой старший брат служит королю, а я по желанию отца — святой инквизиции.

— Это только желание твоего отца?

— И мое тоже.

— По-твоему, дон Лоренсо, ты хорошо начинаешь службу?

— Меня учили служить, не щадя сил.

— Служить надо не посильно, а сверх сил.

— Да, святой отец!

— Доложи, сын мой, завтра утром своему начальнику, что ты заснул в карауле.

— Я исполню это, святой отец.

— И пускай сеньор де Сегура назначит тебе наказание по заслугам.

— Слушаюсь, святой отец.

— Ты еще очень молод, учись преодолевать слабости.

Дон Лоренсо стоял, выпрямившись, с высоко поднятой головой, и глаза его светились горячей преданностью.

— Я буду поступать так, как ты велишь, святой отец.

— Идем, — сказал Торквемадо, обращаясь к дону Родриго.

Чтобы попасть в храм из монастыря, нужно было пройти через двор. Была ясная, холодная, безветренная ночь. От спящего города веяло покоем. Полная луна освещала небольшую часть двора, а в глубине его царил глубокий мрак, — и там на темном фоне устрашающе чернела каменная громада нефа Сан Доминго.

Миновав двор, дон Родриго спустился по ступенькам и, подняв факел, осветил в углублении стены низкую дверь.

— Возвращайся, сын мой, — сказал падре Торквемада. — Обратно я найду дорогу сам.