Все дальше и дальше! - Такэси Кайко

По соседству заведение несколько иного рода. Внутри полукругом расположен ряд окошек, над которыми знакомая надпись: «Опустите 25 центов». Опускаю. Окошко открывается. Заглядываю. По маленькой круглой сцене разгуливают в чем мать родила две девицы, белая и негритянка. Видя, что открылось какое-то окошко, одна из девиц подходит поближе и трясет бедрами. И тут перед носом заинтересованного зрителя окошко захлопывается. Он спешит опустить еще одну монету, и оно снова открывается. Тут захлопнулось, там распахнулось, одно лицо возникло, другое исчезло… Две девицы, которые расхаживают по сцене, тряся бедрами, напоминают мне служителей зоопарка, кидающих корм зверям в клетки. Хотя напоказ вроде бы выставлены они сами, но животными в вольерах кажутся не девицы, а мужчины-зрители…

Подобные двадцатипятицентовые увеселительные заведения перемежаются котлетными и гриль-барами. Существуют и так называемые «секс-театры». Вход в них стоит дороже, кажется, долларов пять. По виду это заведение напоминает анатомический театр. Поначалу нам крутили все те же порнофильмы. Потом на сцену вышли парень с девицей и начали разыгрывать «спектакль». Микрофоны и освещение сцены отсутствовали. Парень был одет в белый халат, на шее у него висел фонендоскоп, — в общем, он изображал врача. Девица якобы пришла к нему на консультацию. Они немного поболтали друг с другом, разделись, легли на кушетку — и пошло-поехало. Поскольку микрофонов не было, содержание их беседы осталось тайной для зрителей. Своего рода инсценировка «игры в доктора», причем поразительная по своему убожеству. Видимо, иного выхода у «постановщиков» в связи с недостатком времени не было. Когда «актеры» начали изображать страсть, сделалось грустно и скучно, словно сидишь и смотришь, как в пасмурный летний день холодный ветер шелестит за окном ветвями деревьев. Однако если вдуматься, то, может быть, в постановке этого «спектакля» все не так просто: зритель смотрит на разыгрываемое перед ним жалкое действо и думает: а я-то, мол, все-таки лучше — и уходит из «театра» довольный, за истраченные пять долларов приобретя чувство превосходства. Впрочем, возможно, все это я себе напридумывал. Кто его разберет, этот Нью-Йорк…

А есть еще и так называемые секс-бары. Они разбросаны повсюду. Вход туда тоже стоил пятерку. В темноватом, похожем на дискотеку баре музыкальный автомат оглушительно ревел рок-мелодии. Интерьер был довольно убогий, но светоустановка гоняла по помещению красные и синие лучи. У входа торчал «мафия-бой» (так мне, во всяком случае, сказали) в майке и кроссовках, со здоровенными, как кувалды, кулаками. Стойка бара, изготовленная из прозрачного пластика, подсвечивалась снизу голубоватой лампой. Прямо по стойке разгуливали голые девицы на высоких каблуках, черные и белые; они тоже напоминали служителей зверинца. Желающий мог подойти к стойке, и по заказу одна из девиц демонстрировала ему все, что он пожелает. Это удовольствие стоило один доллар. У каждой девицы из-за резинок чулок торчали пачки мятых долларовых бумажек. В зрелище этом не было ничего сексуального, эротического или игривого. Ничего, кроме делового медицинского реализма. Что-то вроде осмотра в гинекологическом кабинете. Уж лучше было бы отправиться куда-нибудь на пастбища Техаса или луга Хоккайдо и разглядывать там анатомию жеребцов и кобыл. По крайней мере там синее небо и белые облака, простор и приволье… Приглядевшись повнимательнее, я заметил, что в баре шумит и надрывается один лишь музыкальный автомат, а посетители сидят тихо, с кислыми, хмурыми и скучными физиономиями, посасывая из банок пиво. Ни одного с оживленным лицом, с разгоревшимися глазами. Нет, зрелище не будоражило кровь, оно просто-напросто лишало последних иллюзий и нагоняло тоску.

Мои наблюдения за жизнью Нью-Йорка были беспорядочны, хаотичны и поверхностны. И светлым днем, и темной ночью, и в предрассветные сумерки, стоило мне задрать на ходу голову кверху, почти всегда я видел высящиеся надо мной спереди или сзади горы из стекла и металла, но стоило опустить взгляд чуть пониже, — в глаза бросались притулившиеся к небоскребам грязные, обшарпанные дома и домишки, вокруг которых копошились соответствующие им по виду люди. Глядя на эту картину, я каждый раз думал, что Нью-Йорк похож на какого-то представителя растительного мира, к примеру, на дерево. Дерево, начавшее расти с Манхэттена, становилось все больше, некоторые его ветки засыхали, гнили, на смену им появлялись новые побеги. В любом лесу есть стройные молодые деревца и старые трухлявые пни, — так и в Нью-Йорке, где совсем недалеко от громады Международного торгового центра сгрудились кварталы допотопных развалюх. Роскошь и нищета, стерильная чистота и грязь, обжорство и голод, красота и уродство, здравый смысл и беспечность, активность и апатия, старина и современность, размах и мелочность умудряются в первозданном виде уживаться в огромном городе, который живет во всей этой упорядоченной неразберихе, не думая о завтрашнем дне.

Проделав долгий путь от Аляски до Нью-Йорка, я не раз видел на зеленых пастбищах Америки свежевыкрашенные, сияющие белизной домики, которых, казалось, никогда не коснутся тлен и старость. Меня преследовала навязчивая мысль, что эти домики не настоящие, а игрушечные, расставленные по лугам для красоты. По сравнению с той пасторалью, надменно-наивной, как картинка в детской книжке, суматошный Нью-Йорк показался мне более естественным и, что ли, взрослым. Наверное, жаль, что я впервые увидел его сейчас, а не лет тридцать назад, когда мне было девятнадцать.

Нью-Йорк на вкус

Под ледяным дождем на диких просторах Аляски, под палящим солнцем на озерах пустынного штата Юта мы, не щадя сил, искали рыбные места, и если рыба не ловилась, не на шутку переживали. Потом неслись на автомобилях по хайвэю под раскаленными небесами, делая по 500, а то и по 600 километров в день. Вечером, проглотив очередной гамбургер в мотеле, я каждый раз чувствовал, что в свои пятьдесят лет уже не гожусь для такой гонки. Валясь в номере на кровать, я буквально слышал, как мой внутренний счетчик топлива с треском пересекает нулевую отметку. И так день за днем, с рассвета до поздней ночи. Много позже, на седьмой месяц нашего бега к югу, где-то в песчаной чилийской пустыне счетчики автомобилей показали 40 000 километров — то есть протяженность земного экватора.

Гамбургеры, пиццы, спагетти, жареные цыплята, изредка бифштексы. Все безвкусное, жесткое, и хоть выдавалось везде огромными порциями, было немногим аппетитнее картона. В придорожных ресторанах и провинциальных городках Америки не имеют ни малейшего представления о том, как надо готовить, и от этого мне в дороге пришлось немало выстрадать. Изматывающая езда убивала все желания, оставляя лишь потребность в пище и сне. Поэтому, какой бы отравой меня ни накормили вчера, на следующий день, изнемогая от усталости и голода, я все же снова предвкушал: что-то нынче будет на ужин? Неизменное постоянство этого явления и обилие форм, которые оно способно принимать, лишний раз убедили меня в том, что нет на свете ничего важнее пищи, за исключением, может быть, только сна. Есть и спать. Все прочие желания возникают, лишь когда удовлетворены два главных.

Мы проносились мимо городков, названия которых тут же выскакивали из головы, наскоро закусывали в деревенских «гамбургер-шопах», глядя, как за окном разгуливают на солнцепеке здоровенные аборигены, обреченные всю жизнь питаться жуткой дрянью, носить плохо сшитую одежду, вкалывать до седьмого пота, а потом исчезать из этой жизни без следа. И все время я вспоминал о Нью-Йорке, до которого оставалось еще столько тысяч километров, и говорил себе, чтобы окончательно не падать духом: мне бы только туда добраться, а там уж я отведу душу. Никаких омлетов, тостов, гамбургеров, спагетти, пицц и бифштексов, даже в рестораны французской, греческой, русской и прочей кухни меня не затащишь. Но вот в Чайна-таун[4] я пойду обязательно, в какой-нибудь ресторанчик, где полно китайцев. И в японский ресторан — вопьюсь зубами в «тэккадомбури[5]», обернутые хрустящим, как накрахмаленная простыня, «нори[6]». И еще наемся до отвала устриц и моллюсков, выловленных в тамошних прибрежных водах. Китайская, японская и морская кухни — вот моя святая троица. Не знаю, сколько дней я смогу пробыть в Нью-Йорке, но, ей-богу, ни к чему другому там не притронусь.

Так-так. Из европейских национальных кухонь сырые ракушки используют французская и итальянская, но французские рестораны, на мой вкус, чересчур шикарны, поэтому я остановил свой выбор на итальянцах, которые умеют готовить совсем по-домашнему. Добравшись до Нью-Йорка, я, по рекомендации Шестого Дана, отправился в ресторанчик под названием «Винченцо», расположенный в «Маленькой Италии[7]». Войдя в зальчик и убедившись, что он не слишком чист и порядком замусорен, я удовлетворенно заулыбался — кажется, место действительно было неплохое. Я сел за столик и тут же заказал дюжину устриц «блю-пойнт». Потом блюдо под названием «скандзили» — это такие моллюски, похожие на трубачей[8], только поменьше размером. Их варят, мелко крошат и подают горячими под огненно-острым мясным соусом. И еще «карамали» — небольшая каракатица, сваренная в масле с лимоном и перцем. Седовласый официант с лицом Тосканини[9], одетый в белый, видавший виды халат, приносит блюдо. Я стараюсь вести себя прилично, но руки сами тянутся к устрицам. Через минуту перед моим удивленным взором совершенно пустая тарелка. Правда, «скандзили» и «карамали» оказываются приготовленными довольно средне. Не то чтобы совсем никуда, но неправильно. Хороший материал и плохое исполнение. В Америке часто сталкиваешься с подобным явлением. Эта страна, привольно раскинувшаяся с востока на запад и с севера на юг, омываемая водами Тихого океана, Атлантики и Мексиканского залива, обильна и плодородными почвами, и пустынями, и пастбищами, и лесами, и горами, и озерами. Она богата дарами флоры и фауны — мясом, рыбой, овощами, фруктами, но при этом, как неоднократно замечали путешествующие по Америке иностранцы, готовить здесь толком не умеют.