Ничего странного - Наталья Макеева

Слишком становятся в Новое время узки границы реальности, но XX век в стремительном бегстве от реализма и от модерна бежит всё равно не вспять, а просто пытается ускорить свой конец. Реализм, занимавшийся только одним срезом реальности и явившейся в литературе наиболее адекватным воплощением духа модерна, – искусство для удовлетворения потребностей рацио, стремящегося всё поместить в прагматически подходящие границы. Всё иное, признаваемое теперь за воображаемое и фантазии, такое искусство игнорирует.

Сегодняшний читатель признаёт чудо, но, в основном, это античудо. Приручение драконов для него станет забавнейшим чтивом, сопровождаемым скучными «нотациями», а икону святого-киноцефала он, возможно, поместит в виде постера рядом с джедаями и Чубакой; смысловую часть житий он просто опустит, как маловажную.

На первый взгляд, Н. Макеева следует логике этого античуда, чуда без смысла. Её произведения населяют фантастические существа: живые пятна, вампиры, ангелические бесы и просто бесы, цивилизованные людоеды и чудаковатые питомцы. При этом персонажи постоянно переживают какие-то метаморфозы и трансформации. Обычный мир представлен как вскрытый для потустороннего, в него врывается, не спрашивая ничьего одобрения и без логического обоснования иное. Самое интересное, что персонажи произведений Н. Макеевой при этом потустороннее принимают за нечто родное и, несмотря на свои страхи, пускаются вместе с ним «впляс», входят в него, хотя ничего хорошего это для них не сулит.

Но мир произведений Н. Макеевой неоднозначен и сложен: дионисийское фонтанирование и жестокость беспрестанно изменяющейся реальности сочетается с холодной отчуждённостью автора и особым тонким ощущением трагичности, с ощущением утраты. Ужасное и патологическое смешаны с красотой и страхом, со стремленьем вырваться из этого. Так, например, героиня рассказа «Невеста» девочка Таня живёт в ожидании «полного разврата», который, по её предчувствию, должен с ней случиться. Но удивительна последняя фраза в рассказе: «И когда случайная тень наползает на душу, Танечка замирает и, закрывая глаза, готовится стать невестой». Это религиозное отношение к разврату одновременно ужасает и поражает наше воображение. «Как можно видеть красоту в собственном страхе?» – риторически вопрошает героиня-повествователь из эссе «Красота».

Душная земная плоть с её ограниченностью запускается в инфернальный пляс лёгким пером мастерицы субтильного. Предельно субъективный неожиданный взгляд автора на то, что он изображает, парадоксальным образом оживляет всё вокруг, превращает дьявольский карнавал и насмешку в указание на то, чем изображаемое по сути не является. Тут действуют принципы, недоступные рацио.

Интересно, что в её произведениях всё – от пятен и людей до нефти – живёт своей жизнью (в согласии с представлениями древних). Как проинтерпретировать высказывание вроде этого: «В воздухе носится и норовит укусить голосистая нефть»? Ещё индейцы хоппи считали, что «если мы будем выкапывать богатства из земли, мы навлечем беду». И кусающаяся нефть как-то по-родному близка и знакома, хоть и не вселяет надежд. Есть в этом что-то ужасное. Во сне, я думаю, многим чувствительным людям могло привидеться, например, как они убегают от огромной сто долларовой банкноты, или как их заставляют работать кассирами или менеджерами. В общем, голосистая нефть – это контекст эпохи.

Но нужно ясно понять, что такие странные существа, как нефть, оказываются в произведениях Н. Макеевой не вследствие её рациональной рефлексии по поводу нашего времени и положения, хотя и этого отрицать нельзя, но прорываются из под- над- помимосознательного. Это тем более верно, что сама писательница высказывалась, что творчество можно назвать «припадком»[6].

Царство дословесной реальности и молочные реки снов

(несколько замечаний о языке)

Девичий силуэт в распалённом воображении прозрачней лунных бликов на воде, сравнительно со шкафом просто чушь.

Е.В. Головин

Но многие люди стремятся жить как можно дальше от шкафов и других слишком явных предметов. Шамбала, Агартха, Туле… Китеж. Нет никаких гарантий, что эти манящие многих искателей страны вообще можно найти. Во всяком случае, в наше время они сокрылись с глаз долой от умопомрачённого человечества. Но вопрос заключается в том, как их искать. Действительно ли в поисках Шамбалы надо ехать на Тибет? Совершенно ясно, что профан найдёт только горы, камни, другие географические объекты, в лучшем случае, ящерицу.

Небезызвестный индус Бхагаван Шри Рамана Махарши жил на горе Аруначале. К нему стекались многочисленные паломники в поисках ответов на мучающие их вопросы и для медитаций, эффективности которых помогало пребывание в святом месте, в Раманашраме, обители мудреца. На вопрос одного искателя, как найти атман, своё бессмертное «Я», Шри Рамана ответил так: «Что можно ответить, если вы, находясь в Раманашраме, заявляете "Я хочу попасть в Раманашрам?"»[7].

Чтение любого произведения (не обязательно литературного) погружает читателя в мир автора, так или иначе приобщает его к авторской инспирации. Качество этого погружения, рецепция зависит как от совершенства произведения, так и от возможностей читателя. Погружение же в миры, сотканные Н. Макеевой, – рискованное предприятие. Текст её произведения – вибрирующая ткань, скрывающая за собой Бытие, содержащее в себе океан потенций. Неаккуратный читатель поспешит сорвать эту ткань и останется тем же самым неотёсанным профаном, то есть найдёт одни камни, горы, пустыни, другие географические объекты или, в лучшем случае, койота.

Итак, прочитав не спеша одно-два произведения, замрите и загляните в себя. Вы уже где-то рядом, теперь, главное, не развлекаться умом… лучше откройте книгу на любой странице, прочитайте заголовок и посмотрите вокруг, послушайте. Например, вот вы в электричке, открываете эссе «Красота», замираете и всматриваетесь в лица соотечественников: в них, искажённых заботами, серых и мертвенных от городов и телевизоров, вы увидите тайный внутренний свет, еле видимый огонь, расцветающий в сумерках. Возможно, самые одарённые читатели увидят, как кто-нибудь из пассажиров обратится невиданной доселе птицей и воспарит, сверкнув очами… Но это самые одарённые – большинству придётся довольствоваться только видением внутреннего света и тайной красоты в мире.

Дальше мы должны читать по строчке. Можно прочитать несколько слов, например, первых «вычурная галлюцинация» и, откинув голову назад, начать постигать, смотря на всё это вокруг. Можно согласиться и сказать: «Действительно, вычурная». Или не согласиться: «Что вычурного? Самая обыкновенная». Но рекомендую согласиться. Пройдёт минуты две-три – берёте следующую «чудовища моего разума» и погружаетесь в фразу, можно даже воображать этих чудовищ, сублимировать, но здесь на второй фазе вы должны забыть вообще, что можно согласиться или не согласиться.

Дальше – действуйте в зависимости от обстоятельств: можете читать и дальше по одному слову, можете, если впадёте в подходящее психопатическое состояние, читать залпом сразу всю книгу. Дело индивидуальное… Главное, чтобы впечатление о том, что вы ничего не поняли, стало абсолютным. Если вы после этого даже не сможете вспомнить одного-двух персонажей и названий рассказов, то вы совершенный читатель, потому что побывали в той самой реальности, для которой слова не имеют значения. Вы приобрели гораздо больше, чем можно мечтать, а именно знание, что вы ничего не приобрели.

Произведения Н. Макеевой – это дверь в дословесную реальность, которую скрывали от нас всё это время, скрывали словами и жестами, знаками и мимикой, плакатами и другой чертовщиной.

Вот что пишет об этом собственно автор: «Мысль изреченная есть ложь по определению. Вербализация Живого – это всегда чудовищное преступление, расчленение Сущности, превращение её в кое-как влачащего существования уродца»[8]. Для того, чтобы скрыть истину, писательница рекомендует сделать её предметом обсуждения, её вербализовать, например, можно написать статью, подобную этой.

Итак, эти тексты – восстание против слова-идола, притязающего на абсолютную роль в нашей жизни. Мысли возвращается её прерогатива быть первичной, а истине быть неизреченной. Тексты Н. Макеевой – практика словесного воплощения словесно невыразимого, это лестница в Шамбалу писательницы.

Самое важное здесь – это язык едва уловимых ассоциаций и метафор, насыщенность которыми просто выводит читателя за пределы рационального, требуя уже иного интуитивного постижения. Такой подход к слову, который нередко просто смещает его содержательную часть, означаемое на непонятно что, размыкает логику языка модерна, лишённого символизма. Схематически можно изобразить различие между языком традиции и языком антитрадиции так: экспонент (слово как условный набор знаков) – денотат (объект) – сигнификат (представление о нём) в модерне, в традиции же экспонент выступает как символ, в первую очередь связующий с идеей вещи, её онтологической сущностью, и только потом с денотатом, объектом, вещью (отношения между идеей и вещью могут мыслиться по-разному. Таким образом, язык в логике модерна уплотняет реальность, сгущает её, держит человека в строгих порядочных рамках субъектно-объектных, рациональных отношений с миром.