Прохладное небо осени - Валерия Перуанская

После смерти мужа Марию Макаровну «уплотнили» – из двух комнат оставили одну, лучшую и большую, зато во вторую въехала, сдав свою площадь, тетя Юзя («небось взятку дала», – мучилась подозрениями Мария Макаровна), которая до того жила с Михаилом Степановичем «на птичьих правах», что постоянно и публично отмечалось как Марией Макаровной, так и ее супругом. Милицию даже вызывали, но милиция не нашла особых нарушений. Тетя Юзя стала законной жилицей, навезла разных зеркал, кресел и столов красного дерева, чем еще раз утвердила Марию Макаровну в убеждении насчет ее буржуйского происхождения.

А Юзефа Ивановна и Михаил Степанович жили в этой квартире так, будто никакой Марии Макаровны в ней вовсе нет, с распахнутыми из комнат дверьми, где вечно гремело радио или крутился магнитофон, и супруги перекликались из комнат в кухню, как в лесу, а радио Михаил Степанович включал полусонный еще, в шесть утра, продолжая дремать, – он не выносил не звучащей ничем квартиры, ему необходимо было, чтобы кто-то в ней говорил, пел, играл на музыкальных инструментах или командовал всесоюзной зарядкой. Ничему не научила его жизнь, словно и не было в ней тесной комнатушки в доме барачного типа на далекой Печоре (Инесса ездила к нему туда, когда они наконец друг друга нашли), будто все еще в своей трехкомнатной ленинградской квартире живет, подсмеивалась Инесса. Но знала – это от долголетнего одиночества, когда застрял на годы в чужом краю, ни к чему, ни к кому не прилепился там сердцем. И о Марии Макаровне тоже Инесса понимала: не оттого она для него пустое место, что немало терпел от ее притеснений, а потому, что она как бы и в самом деле не может для него в реальности существовать, такая вот – глупая, злая, пустая. «Клуша» – он ее звал, когда по необходимости приходилось в разговоре ее обозначить. Более ни одного слова ни о ней, ни с ней не сказал, во всяком случае с тех пор, как довольно быстро определил для себя ее чужеродность. Из-за этого у Марии Макаровны и скандалов с соседями никогда не получалось – всякий ее крик гас безответный, как горящая спичка, брошенная в воду.

...Мария Макаровна, отворотив голову от Инессы, проследовала дальше. Она не произнесла ни звука, но Инессе почудилось, что слышит исходящее от нее шипение.

Из кухни доносились вкусные запахи. Это, конечно, тетя Юзя что-то стряпает. Пахло тестом, и Инесса силилась угадать: то ли пирог с капустой, то ли блинчики. Бог наградил тетю Юзю многими талантами, кулинарный – один из них. Ее легко можно вообразить владелицей пансиона человек на десять: кухня этого пансиона далеко бы славилась. Но пансиона нет, а есть Михаил Степанович, который стал явственно раздаваться на тети Юзиных харчах.

Не сразу оглядевшись, Инесса заметила выдвинутый почти на середину прихожей холодильник – старый-престарый холодильник немецкой марки, отец где-то приобрел его еще тогда, когда отечественных не выпускали. Преодолел сопротивление тети Юзи, привез его – с пожелтевшей эмалью, неработающий ящик. Но стоил этот ящик гроши, и к нему имелся запасной мотор – тетя Юзя никак не могла взять в толк, какое это имеет значение, если во всей Москве в те годы не сыскать было мастера по домашним холодильным устройствам. Михаил Степанович, однако, сыскал. Уж если он чем-нибудь загорался, то непреодолимых препятствий для него не существовало. Ремонт обошелся в копеечку, зато это был чуть ли не единственный в Москве холодильник, а уж второго такого «АЕГ» наверняка не было ни у кого. Для нынешнего скромного тщеславия Михаила Степановича эти обстоятельства имели значение и очень заполняли его жизнь.

Из-за холодильника торчали ноги. В шлепанцах без задников. Ноги елозили по паркету: к какой-то малодоступной части механизма, видимо, подбирался владелец и никак не мог подобраться. Потом откуда-то из нутра холодильника раздался утробный голос:

– Юзечка! Переключи на первую программу. Там «Аида» с Архиповой!

В комнате защелкали клавиши радиоприемника. Михаил Степанович появился из-за холодильника: сел на полу и замер, слушая. Музыка заполняла квартиру. Казалось, отражаясь от стен и отталкиваясь от потолков, она усиливалась вдвойне и втройне. Звук у приемника был превосходный – тоже куплен когда-то по случаю, суперкласса, на американских лампах.

Михаил Степанович сидел на полу, дирижерски помахивал пальцем и подпевал: сначала оркестру, потом Радамесу. Дочку он не видел. Он наслаждался, но одновременно следил, чтобы и оркестр и голос певца звучали как надо; если что-то казалось не так, он болезненно морщился или укоризненно качал головой. Очки сползли у него на кончик крупного носа, редкие седеющие волосы взлохматились, штанами он собрал всю пыль, что копилась за холодильником.

Инесса смотрела на него любовно.

– Послушай, Миша, – закричала из комнаты тетя Юзя, – ты слышишь этот переход у него?..

Да, на месте Марии Макаровны любой бы зашипел.

Тетя Юзя вышла в переднюю. В нарядном платье-халате, поверх которого на полном животе повязан кокетливый фартучек...

Инесса знала тетю Юзю совсем молодой. У нее тогда были серые большие глаза, золотые, как у Мэри Пикфорд, локоны, белая гладкая кожа на лице, и от нее всегда пахло духами «Мицуко»: тети Юзин муж, Тимофей Федорович, два или три раза ездил по экспортно-импортным делам за границу – в Германию, Англию, привозил оттуда, помнится, станки и автомобили, а ей красивые вещи и духи «Мицуко». Их запах Инесса запомнила на всю жизнь. И некоторые наряды тети Юзи, маминой подруги, тоже. Тетя Юзя была певицей, пела в Малом оперном театре. Не первые партии, но солировала. Голос она потеряла в ту ночь, когда не стало с ней Тимофея Федоровича – веселого, толстого, лысого, как новорожденный младенец, жизнелюба и добряка. Отец и Тимофей Федорович были друзьями еще с гражданской войны, а потом работали вместе – отец в подчинении у Тимофея Федоровича, продолжая дружить. Дружили и жены – Инессина мать и тетя Юзя, дружили и дети, одногодки, – Инесса и Артем.

И вдруг Тимофея Федоровича не стало. Инесса в том году перешла в восьмой класс и уехала в «Артек», отец раздобыл путевку. До сих пор артековские полтора месяца сохраняются в памяти безоблачно-ясными: сине-зеленое сверканье моря, костры в черной мгле южных вечеров, древние, дремучие леса Аю-Дага, песни, песни... Песни у костра, на катере, в походах. Тогда больше всего пели две: «Каховку» и «Широка страна моя родная». От «Каховки» у Инессы еще долго щемило сердце, стоило ее услышать, с таким дорогим для нее она связывалась. С лучшей порой юности.

В «Артек» тогда приехали ребята, вывезенные из республиканской Испании. В отряд к Инессе тоже попало двое. Один из них, Хосе, очень запомнился. Он не уставал удивляться ее испанскому имени, постоянно одаривал цветами – озорничая, срывал их с ухоженных и неприкасаемых артековских клумб. А она учила его говорить по-русски – он был забавный, болтал, нисколько не смущаясь тем, что не получается, сам первый над собой хохотал. И хотя приехал он из великой в прошлом морской державы, совсем не умел плавать, даже держаться на воде не мог, и Инессин кроль приводил его в шумный восторг. Ах, как мало в таком возрасте нужно человеку для счастья!..

Она возвращалась домой в этаком беззаботном и восторженном состоянии, когда даже вообразить невозможно, что на свете существует иное: неприятности, горе, потери. А все это пришло в ее дом, пока она плескалась в соленом, пронизанном солнцем море, карабкалась по скалам Адоларов, слушала задумчивые и печальные песни Хосе: тогда, кажется, он только и не балагурил, когда пел...

На вокзале в Ленинграде Инессу не встречали, как ожидалось, отец с матерью, а на площади не стояла машина с добрым, по-домашнему свойским шофером Зигмундом Августовичем. Не было отца, не было и машины – из окна вагона Инесса увидела мать и не сразу поверила, что это она, так осунулось ее лицо и еще больше потемнела ее смуглота. «Что-нибудь с папой?» – перепуганно спросила Инесса еще со ступеньки. «Нет, нет, папа здоров», – успокоила ее мать. «Ты заболела?» – «И я здорова». Господи, но ведь что-то случилось, ясно же!..

С Московского вокзала до Главного штаба они шли пешком, чемоданчик у Инессы был невелик и легок. «Ты что-то от меня скрываешь?» – опять спросила Инесса. Мама тяжело вздохнула. «Несчастье с Тимофеем Федоровичем». – «Какое несчастье?» Они как раз переходили Литейный проспект, навстречу шли люди, другие их обгоняли. Инесса нетерпеливо поглядывала на мать, но та, сжав губы, молчала. На углу Фонтанки завела ее, недоумевающую, на набережную и лишь еще через несколько шагов, убедившись, что вблизи нет ни души, подняла к Инессе глаза и прошептала: «Его арестовали!.. Только смотри, никому, никому...» – «Как же это? – не поняла, не поверила Инесса. – Он же такой хороший!» У мамы на измученное, неузнаваемое лицо полились слезы. Она приникла к Инессе, и Инесса растерянно ждала, когда она успокоится.