Бездомники - Николай Лейкин

Онъ стоялъ передъ лавкой своего отца, заложа руки въ рукава, переминался отъ холода, колотилъ ногу объ ногу и вспоминалъ прошлое, вспоминалъ свое дѣтство, юношество.

Онъ вспомнилъ, какъ ласково относились къ нему въ лавкѣ ихъ обычные покупатели, и въ ушахъ его звенѣли ихъ фразы:

— А, молодой хозяинъ! А ну-ка, молодой хозяинъ, отвѣсь-ка мнѣ пару фунтиковъ сахарку… Да съ корочками, голубчикъ, съ корочками, чтобъ повыгоднѣе было, потому мнѣ для прикуски.

Маленькій Пудъ ухмылялся во всю ширину своего лица, отодвигался застѣнчиво отъ прилавка и щекоталъ за ухомъ кота, а приказчикъ отвѣшивалъ требуемое.

— Ну, теперь лимонъ. Молодой хозяинъ, лимончикъ мнѣ, лимончикъ. Что-жъ ты съ покупателемъ-то, другъ, не занимаешься? Давай лимончикъ. Только кожу-то потоньше выбери. Ну? Давай сюда, лимончикъ. Угождай постоянному покупателю. Ты еще подъ столъ пѣшкомъ бѣгалъ, а я ужъ у васъ покупалъ въ вашей лавкѣ.

Покупатель глядѣлъ ласково, любовно щурился какъ-то на маленькаго Пуда.

Взглядывалъ на Пуда и приказчикъ и, подавая покупателю лимонъ, говорилъ:

— Недавно онъ у насъ въ лавкѣ. Только еще приглядывается. Гдѣ-жъ ему!

— Первенецъ? Старшій у отца? — интересовался покупатель.

Онъ, Пудъ, продолжалъ молчать и щекоталъ кота, а приказчикъ опять отвѣчалъ за него:

— Передъ нимъ дочка. Та на годъ старше его. А послѣ него двое махонькихъ есть.

— Маменькинъ сынокъ? Поди, балуетъ мать-то?

— Не приведи Богъ какъ. Не хотѣла и въ лавку отпускать, да ужъ папаша приструнилъ.

Покупатель расплачивается за сахаръ, за чай, за лимонъ и бормочетъ:

— Ну, что-жь, привыкай при отцовскомъ дѣлѣ, веди себя хорошенько… Старайся… Выростешь большой — отцу подмога будешь.

«Отцу подмога», — повторяетъ про себя Пудъ Чубыкинъ, и въ душѣ его что-то шевелится. Ему дѣлается горько, горько за себя. Какая-то болѣзненная спазма сжимаетъ ему горло. Онъ еще разъ смахиваетъ съ глаза слезу и отворачивается отъ фруктовой и колоніальной лавки своего отца, машетъ рукой и входить въ щепянную лавку, находящуюся въ рынкѣ.

IV

— Подайте отставному торговцу на сткляночку съ килечкой… — произнесъ Пудъ Чубыкинъ, скромно остановись у дверей лавки около цѣлой пирамиды, нагроможденной изъ деревянныхъ лоханки, ушатовъ, корытъ и ведеръ. — Иззябъ, погрѣться надо.

Приказчикъ съ сѣдой бородой, въ суконной чуйкѣ на овчинѣ, продававшій что-то какой-то женщинѣ, поднялъ голову и воскликнулъ:

— А, Пудъ Савельичъ! Давно-ли въ Питерѣ? Когда объявился?

Пудъ Чубыкинъ какъ-то весь передернулся — привычка, пріобрѣтенная имъ при прошеніи милостыни — и оскабился всѣмъ своимъ опухшимъ лицомъ съ синякомъ подъ глазомъ.

— Вчера около полудня по липовой чугункѣ съ курьерскимъ поѣздомъ пріѣхалъ, — отвѣчалъ онъ.

— Съ Валаама?

— Никакъ нѣтъ-съ, изъ Шлиссельбурга Спиридономъ поворотомъ.

— А говорили тутъ, что тебя твой отецъ въ монастырь на Валаамъ на покаяніе упряталъ.

— Папашенька мой не имѣетъ надо мной теперь никакой власти, съ тѣхъ поръ, какъ я посадскимъ объявился. Меня полиція приписала теперь къ шлиссельбургскимъ мѣщанамъ, и я самъ по себѣ. Я вольный казакъ. Не оставьте.

Онъ опять весь передернулся и просительно склонилъ голову на бокъ.

Приказчикъ полѣзъ въ выручку, досталъ оттуда мѣдякъ и подалъ его Чубыкину.

— Обыкновеннымъ нищимъ подаемъ по копѣйкѣ, а ты ужъ свой человѣкъ, тебѣ пятачокъ, — проговорилъ онъ.

— Благодаримъ покорно.

Чубыкинъ хотѣлъ уходить.

— Постой… — остановилъ его приказчикъ. — Все еще малодушествуешь? Все еще пьешь?

— Да ужъ это моя тропинка до могилы. Дай вамъ Богъ здоровья.

Чубыкинъ опять сдѣлалъ движеніе, чтобы выйти изъ лавки.

— Погоди… Чего бѣжишь! Передъ отцомъ-то уже объявлялся? — задалъ ему вопросъ приказчикъ.

— Въ вашу лавку — въ первую. Къ отцу потомъ. Отецъ добромъ не подастъ. Съ него надо нахрапомъ брать. Прощенья просимъ.

Черезъ минуту Чубыкинъ входилъ въ мясную лавку, находящуюся рядомъ съ щепенной.

У входа за ясневой конторкой виднѣлся хозяинъ лавки, среднихъ лѣтъ мужчина въ бѣломъ передникѣ поверхъ чуйки и въ суконномъ картузѣ. Чубыкинъ сдѣлалъ ему подъ козырекъ, приложивъ красную руку около праваго виска къ своей войлочной шапкѣ, и произнесъ:

— Михаилу Акимычу особенное… Пожертвуйте прежнему сосѣду гривенничекъ на сткляночку съ килечкой…

— Ба! Пудъ! Опять въ Петербургѣ? Да вѣдь тебя, говорятъ, только что выслали въ Шлиссельбургъ, — сказалъ онъ.

— А вы думаете, Михайло Акимычъ, тамъ нашему брату, посадскому, сладко живется? Ой-ой! Время осеннее. Богомольцы перестали ѣздить. Проѣзжихъ черезъ Шлюшинъ тоже не перевалило. Стрѣляй, не стрѣляй — ничего не очистится.

— И все еще виномъ балуешься? Вишь, ликъ-то какъ у тебя перекосило! Пора-бы это тебѣ, Пудъ, все бросить.

— Бросить. Хе-хе-хе… Михайло Акимычъ… А вдругъ кто найдетъ, если я брошу?.. На вѣкъ несчастный человѣкъ будетъ. Пожертвуйте отъ щедротъ своихъ, что не жаль…

— Изволь. Только вѣдь тебѣ на вино. Пользы отъ моей жертвы никакой не будетъ.

— И не скрываю-съ, что на вино. Не обманываю, не надуваю, не грѣшу.

— Вотъ тебѣ гривенникъ. А только ты лучше купи сайку съ печенкой, да поѣшь хорошенько.

— Солененькаго нашему брату лучше, Михайло Акимычъ. Вотъ возьму я селедочку за пятачокъ…

— Да брось ты это, наплюй… Побаловалъ и за щеку… Примирись съ отцомъ.

— Отецъ и я, Михайло Акимычъ, все равно, что небо и земля. Какъ землѣ съ небомъ не сойтись, такъ и мнѣ съ нимъ. Желаю добраго здоровья, — поклонился Чубыкинъ, пятясь къ двери.

— Поклонись ему, повинись передъ нимъ, — продолжалъ хозяинъ мясной лавки.

— Мнѣ передъ нимъ виниться нечего. Онъ передо мной виноватъ.

— А ты гордость-то смири…

— Эхъ, Михайло Акимычъ! Вѣдь вы наши дѣла знаете. Не вамъ разсказывать! Ну, благодарю покорно за ваши ласки! Не оставьте впредь, если насъ не вышлютъ.

Чубыкинъ юркнулъ за дверь.

И вотъ онъ передъ суровской лавкой своего дяди, брата покойной матери. На вывѣскѣ золотыми буквами значилось: «Продажа суровскихъ и галантерейныхъ товаровъ купца О. В. Укромина». Лавку только что отворяли. Приказчики стояли гурьбой передъ полуотворенными дверьми. Старшій приказчикъ звенѣлъ ключами. Чубыкинъ подошелъ къ нимъ и вытянулся во фрунтъ.

— Господамъ суровщикамъ поклонъ и почтеніе! Дяденька Осипъ Вавилычъ все-ли въ добромъ здоровьѣ?

— А, Пудя! Опять объявился! — весело заговорили приказчики.

— Вчера изъ богоспасаемаго града Шлютина. Богъ милости прислалъ, — отвѣчалъ Чубыкинъ. — Ну-ка, ребятки, складывайтесь дядину племяннику на бутылочку.

— Постой… погоди… Надъ нами не каплетъ. А дяденька твой Осипъ Вавилычъ только вчера вспоминалъ о тебѣ,- сказалъ старшій приказчикъ съ подстриженной бородкой. — Прочиталъ онъ въ газетахъ, что есть какая-то лечебница, гдѣ лечатъ отъ запоя… «Вотъ-бы, говоритъ, нашего Пуда»…

— Мнѣ, Василій Парамонычъ, лягушку въ водку сажали, съ лягушкой меня водкой поили — и то ничего не помогло, — былъ отвѣтъ.

— Тьфу ты пропасть! — плюнулъ приказчикъ въ барашковой скуфейкѣ. — И неужто послѣ этого не опротивѣло?

— Напротивъ, другъ… Даже слаще стала. Пожертвуй, Филимоша, гривенничекъ! — обратился къ нему Чубыкинъ. — Кажется, вѣдь тебя Филимономъ звать?

— Правильно. Но я пожертвовалъ-бы тебѣ и больше, да вѣдь попусту: ты пропьешь.

— Пропью, милый… Это правильно… Но все-таки хоть въ закусочной гдѣ-нибудь-бы всласть пообѣдать. Давно ужъ я горячаго не ѣлъ. Сейчасъ-бы это я сткляночку, а потомъ селянку на сковородкѣ съ ветчинкой. Вотъ я ужъ пятіалтынный насбиралъ. Да что пятіалтынный! Пятіалтынный мало.

Приказчики распахнули ставни и вошли въ лавку. Вошелъ вслѣдъ за ними и Чубыкинъ. Старшій приказчикъ посмотрѣлъ на него съ ногъ до головы и сказалъ:

— Накормить-то тебя, Пудя, и сейчасъ можемъ. Стоитъ только саечника позвать. У него и селянка есть, и все…

— Ярославскій Борель? Знаю я его… и онъ меня, поди, помнитъ. Ѣдаль я у него… Но безъ сороковочки-то, Василій Парамонычъ, мнѣ и кусокъ въ горло не пойдетъ. Да и зачѣмъ васъ конфузить тутъ около лавки. А вы сложитесь, кому что не жаль, и отпустите мнѣ деньгами. Отнесу я дань въ казенку, выпью за ваше здоровье общее, а затѣмъ въ закусочную. Сыпьте, господа, въ шапку Пуду Чубыкину, сыпьте…

И Пудъ Чубыкинъ снялъ свою войлочную шапченку и протянулъ ее приказчикамъ.

Приказчики медлили, и одинъ изъ нихъ произнесъ:

— Складчину мы сдѣлаемъ, не въ этомъ рѣчь. Но не лучше-ли для тебя сапоженки какіе ни на-есть купить? Вонъ у тебя что на ногахъ-то…

Третій приказчикъ махнулъ рукой.

— Не стоитъ. Все равно пропьетъ. И сапоги пропьетъ. Я его характеръ знаю, — проговорилъ онъ. — Вѣдь ужъ не въ первый разъ.