Земля - Сортировочная - Алексей Иванов

– Не, Вовка, - сказал он. - У них квалификации не хватает.

Мы вышли к свалке металлолома. Все здесь проржавело до дыр. Сбоку аккуратно стояла летающая тарелка дяди Карасева, очень напоминающая трактор «Беларусь», но без колес.

– Дядь Мить, - опять спросил я, - а вы правда на ней из созвездия Геркулеса прилетели?

– Правда, пацаны, - серьезно ответил Карасев, откинул кожух и высыпал картошку в специальную дырку. - Хотя, может, и из Козерога. Я еще плохо в вашем небе разбираюсь.

Он залез в кабину, протер рукавом мутные циферблаты и нажал на рычаг. Затарахтел мотор. Густой сивушный дух пополз во все стороны. Байконур со стоном зевнул и лег на засаленную землю.

– А почему ваша тарелка самогон гонит? - спросил Барбарис, не обладавший зачатками поэтического мышления.

– Он, пацаны, в еённом двигателе как смазочное масло, - пояснил Карасев, выколачивая из ведра земляные крошки. - Раньше-то, в Козероге, я не знал, что его пьют, а здесь узнал. Двигатель мне сейчас не нужен, а эту систему я эксплуатирую.

Он поставил ведро, достал шланг, купленный в прошлом году у артельщика Полубесова за литр сивухи, и опустил его в ведро. Потом подкрутил вентиль-барашек и присел на ящик. Мы с Барбарисом тоже сели.

– А Байконур пьет? - спросил я.

– Все пьют, - ответил Карасев. - Подрастешь, и ты будешь. Одиноко мне, пацаны, вот я Байконура и приучил.

– А как же друзья?… - Я забросил удочку насчет Меркина.

– Стараюсь в одиночку, - ответил Карасев. - Боюсь шпионов.

– Так вообще не пейте, - сказал Барбарис.

– Молодой ты еще, Борька, - грустно произнес Карасев. - Жизни не понимаешь. Для меня, может, это идейный принцип.

– Какой еще принцип?… - буркнул Барбарис и качнулся.

Я тоже почувствовал, что все поплыло: кабина трактора собралась взлететь в созвездие Козерога, застенчиво засветившееся на небе, у Карасева неудержимо отрастали перепончатые уши и глаза вылазили на стебельках, а Байконур парил в невесомости все в той же лежачей позе.

– Такой принцип! - задиристо крикнул Кара-сев. - Я знаешь кем раньше был? Знаешь?! Я лайнер-лейтенантом был, и орденов у меня висело, как у… как у… - он потряс свой ватник за грудь, - как у Гагарина!… Я профессиональный разведчик был и повстанцев выслеживал!…

В ведро из шланга потекла тоненькая струйка.

– Выследил?… - спросил я, плавая в сивушном тумане и уже плохо ворочая языком.

– Пацаны вы мои милые, глупые!…- Карасев обнял нас и попытался заплакать. - Да ведь их хрен выследишь!… Они вот где-то здесь замаскировались, а где, ерепена крача, не понятно никому!…

Я с трудом припомнил, зачем сюда приперся.

Карасев дрожащими руками приподнял ведро и хлебнул через край, а потом немного плеснул в миску Байконура.

Барбарис спекся и задремал, подперев кулаком щеку и поставив локоть на колено.

– Дядя Карасев, - твердо сказал я, - я у тебя что спросить-то пришел… - Голова моя пылала. - Самое главное… это… Ты мне скажи: повстанцы - они кто?!

– У меня знаешь какая кв-в-валификация?… - спросил Карасев и потряс меня за плечи. - Я с этой самогонкой так з-замаскировался… Другой агент сто лет учиться будет, как под землянина подделаться, а я уже… Уже!… А диктатор наш галактический, ере-пень крачовый и крача ерепенная, разжаловать меня хотел!…

– А у тебя… к-классификация!… - тонко и злобно крикнул я.

– Да!… - вскинулся Карасев. - Мне нельзя ее терять!… И… и… - он наконец всхлипнул и прижал меня к себе,- и я ж люблю вас… Там же одни андр-роиды, выпить не с кем… Вовка, друг… Как же я там без тебя?!.

А больше я уже ничего не помню.

P . S . Я всегда говорю, что надо песатъ правду жизни даже в научнофантастической повести. И сдезь я напесал правду жизни, тоись ничево не узнал у Кара-сева, потомучто здуру закосел.

ГЛАВА 4

Как расстреляли слесаря Половинкина

Не помню, как я очутился у ворот. Они уже были закрыты, Барбарис держался за башку, а ведра с нами не оказалось.

– Вовтяй… - тихо сказал слегка зеленый Барбарис, - я домой пойду…

– А чего?… - с трудом поинтересовался я.

– Пойду я… - прошептал Барбарис. - Надо…

– Проваливай… - ответил я и присел на бугорок.

В голове у меня шумело, как на станции. По небу плыли противные облака. Барбарис, сгорбившись, уходил под насыпью.

Напротив на путях стояла корова Бунька и глядела на меня. Она была пятнистая, как американский танк, и принадлежала старухе Чуркиной. Бунька всегда упрямо паслась на путях, а потому насмерть враждовала с Байконуром. Я подозреваю, что паслась-то на путях она назло ему. Только сверхъестественная интуиция помогала ей избегать столкновения с поездами. Но в отношении Байконура интуиция иногда не срабатывала.

Муть у меня в голове осела, и я поднялся.

Я медленно добрался до старого вокзала, обошел склады и мимо водонапорной башни бегом спустился в овраг, а потом вскарабкался наверх и очутился на улице Мартина Лютера Кинга.

Я вздрогнул. Прямо на меня по улице шла бригада слесарей, а среди них - проклятый Николай Меркин.

Это была знаменитая у нас «меченая бригада» - бригадир Орленко, Пантелеев, Огрейко, Половинкин, Адидас Тимур-Заде, Израиль Наумович Ниппель, Колька Меркин, Копытин и Дрищенко.

Мечеными их прозвали в прошлом году. К Израилю Наумовичу Ниппелю приехал жить его брат Арон Наумович. Они всей бригадой отмечали новоселье, и Арон Наумович похвастался, что он стоматолог. Ему почему-то никто не поверил, а он разгорячился. Он заявил, что может кому угодно поставить коронку даже с закрытыми зу… тьфу, глазами. Тогда они всей бригадой побежали к поликлинике и влезли в окно зубного кабинета. Арону Наумовичу завязали глаза, и он им всем бормашиной обточил по правому верхнему клыку. Но до коронок дело не дошло, потому что ему уже все поверили. Они вылезли из кабинета обратно и пошли к Карасеву (я думаю, они хотели у него как-то играть, бегать друг за другом, потому что они говорили, что хотят «догоняться»). А утром они проснулись и языками во ртах нашарили шпеньки, которые у них остались от зуба. Они ужасно раскипятились и двинулись к Ниппелям. Потом Арон Наумович поставил им всем коронки, за что их прозвали мечеными.

И вот сейчас «меченая бригада» шла по улице Мартина Лютера Кинга, и я увязался за ними. Мало того, что с ними был Меркин! Этот козел Меркин, Половинкин и Огрейко шагали, почему-то взявшись за руки, как в детском саду! Все это было очень странно. И вдруг я допер, что они не просто так идут, а таким манером незаметно конвоируют Половинкина!…

И это еще не все! За ними шел Адидас Тимур-Заде, который по-русски знал слов двадцать, да и то не мог связывать их никакими падежами, кроме «ерепены крачи». Адидас Тимур-Заде, который не знал, мужского или женского рода слово «пальто». И этот Адидас Тимур-Заде вдруг оборачивается на своих мужиков и говорит им:

– Собратья! Спешите! Бесценен каждый миг! Тут я, понятно, маленько опупел, и в моей голове молниеносно вспыхнула картина тайной организации, которой у нас на Сортировке просто нечего делать, если не грабить поезд!

Я крался за ними в кустах, как Штирлиц, прятался за деревьями, обнесенными маленькими заборчиками от коз, за хлебным фургоном бежал до столовки, в которой хозяйничала злобная тетка Рыбец, и ни на секунду не упускал их из виду.

– Одумайтесь! - услышал я тихий, но полный силы голос Половинкина. - Братья, одумайтесь! Вы подняли руку на закон, на власть!

Бригадир Орленко не ответил, только Тимур-Заде отрывисто бросил ему:

– Ренегат!

Они взмыли вверх по лестнице на переходной мост, что раскорячился над железнодорожными путями, а я на четвереньках полез под вагонами снизу. За депо они резко свернули в сторону и нырнули в кусты, из которых торчал гипсовый рабочий без ноги (про ногу, конечно, я заранее знал, а снаружи травма незаметна). Я обежал скверик и увидел, как они шагают в сторону карасевского тупика. Я почесал следом и едва успел спрятаться за угол старого гаража, когда они остановились на пустыре перед оврагом.

Огрейко и Меркин отпустили Половинкина, и слесари стали полукругом, прижав его к самому склону.

– Как бы ни был жесток ваш приговор, - сказал им Андрей Половинкин, - но я говорю вам не от своего имени, а от имени закона, правоту которого, заключенную в силе, я понял так поздно. Одумайтесь, слышите меня, о несчастные!…

– Ты можешь говорить что угодно,- глухо сказал Копытин, - но дела своего мы не предадим, как ты.

– Я начинал с вами эту опасную игру, - продолжал Половинкин, - и я был готов умереть за нее. Но теперь я понял, как далеко мы были от истины!…

– Сколько тебе заплатили, изменник? - мрачно спросил Орленко.