Волшебник Хуливуда - Роберт Кемпбелл

Но тут он вспомнил о том, что оказывает услугу не одному только Форстмену. Возможно, дело окончится тем, что он сумеет помочь Айзеку Канаану, сержанту полиции нравов, специализирующемуся на сексуальных преступлениях против несовершеннолетних, а Канаан слывет у себя в полиции человеком влиятельным.

Как человеку, время от времени вступающему в профессиональный взаимовыгодный контакт с проститутками и, следовательно, вполне могущему в один не слишком прекрасный день привлечь к себе чересчур назойливое внимание полиции, Майку Риальто не помешал бы маленький личный вклад в Космический Банк Добрых Дел в надежде на будущую выгоду, взаимозачет или, как минимум, скидку.

Живой скелет под простынями лежал неподвижно.

Риальто невольно вспомнил о том, как однажды еще маленьким ребенком он, чего-то испугавшись, проснулся посреди ночи, а проснувшись, помчался в материнскую спальню и застыл в дверях, уставившись на спящую, надеясь услышать ее дыхание, потому что он просто не мог представить себе, что произойдет с ним, если она вдруг умрет.

И вот он застыл, глядя на Гоча.

Из окна повеяло легким бризом, приподнявшим бумажную салфетку с подноса на ночном столике, и он заметил засохшие остатки каких-то блюд, и увидел, как зашевелились разметанные по подушке пряди волос.

Риальто показалось, будто и сам Гоч шевельнулся.

Подойдя поближе, он наклонился над постелью и заглянул в лицо больному. Лет этому парню не могло быть больше двадцати пяти-двадцати шести, но выглядел он на все сто десять. Глаза его были полураскрыты – такое случается с некоторыми и во сне.

Риальто несколько отошел от Гоча, ему не хотелось пугать его. Сел в деревянное кресло, решив, что даст тому подремать еще пять минут: не будить же, на самом деле, умирающего; стоит вспомнить о том, какое огромное значение сон имел для него самого, когда он лишился глаза; во сне он забывал о своей утрате, забывал о горькой правде – и, наверное, точно так же ведет себя чуть ли не круглыми сутками и Гоч.

В некоторые столетия Пана, древнее божество, по всей вероятности, являющееся духовным предшественником христианского Сатаны, изображали в виде ребенка или подростка, в наполовину человеческом и наполовину козлином образе, что должно было свидетельствовать о ничем не замутненной чувственности. Религиозные авторитеты практически всех вероисповеданий изобличали Пана как манифестацию Зла. И, согласно некоторым источникам, Пан доводился Сатане родным отцом.

Затем, и тоже на протяжении нескольких столетий, Сатану изображали то как демона, рогатого и хвостатого, то как пышущего сексуальной энергией самца, искушенного в речах и неотразимого, который был облачен во фрак или в плащ с капюшоном; Сатана представал предводителем обнаженных ведьм и совратителем невинных женщин. В Америке он принял образ янки, красноречивого, как торговец лошадьми, обладающего значительным и злокозненным обаянием.

В двадцатом веке Сатана существенно состарился, потому что всеобщий страх перед старостью стал имманентным признаком цивилизации: старость и связанный с нею распад – как телесный, так и духовный – превратились в новую маску Зла.

Уолтер Кейп мог бы сыграть роль дьявола в любой кинокартине: выпяченная нижняя губа, водянистые глаза, слегка свернутый набок нос, эпизодические провалы в памяти, внезапные вспышки гнева, да и другие приметы свидетельствовали о том, что машина его «я» вот-вот пойдет вразнос.

Пресенильный синдром одолел его внезапно – в то самое мгновение, когда мудак по кличке Свистун, именующий себя частным детективом, в сопровождении однорукого бандита-южанина в покрытом пятнами белом костюме и еврея-полицейского, о котором шла молва, будто он никогда не спит, ворвались к нему в дом на холме во время одной партии и вывалили ему на колени чудовищно тронутую распадом человеческую голову.

Кейп боролся с физическим и духовным упадком; как-никак, ему довелось повидать и кое-что похуже на протяжении тех долгих лет, когда он сколачивал себе состояние, пускаясь в бесчисленные авантюры, эксплуатирующие самую постыдную мужскую слабость, совершая все грехи, известные человечеству на момент его рождения, а также изобретая новые и воскрешая подзабытые с тех пор, как маркиз де Сад сознательно решил превратить свою жизнь в сплошной и нескончаемый кошмар.

Вне всякого сомнения, прежние образы одолевали и сейчас Уолтера Кейпа в минуты пробуждения на батистовых простынях – образы, некогда радовавшие и услаждавшие, а теперь ставшие слишком скользкими и холодными, чтобы даровать утешение. Эти образы были бы признаны порочными не только в сегодняшнем обществе, но и в любом другом. Образы детей, а точнее, мальчиков от семи до четырнадцати лет, в обнаженном виде помещенных в общую клетку, чтобы он мог выбрать любого из них; образы его врагов или хотя бы конкурентов, подвергнутых десяткам разнообразных пыток, платящих страданиями и кровью за неудобства, доставленные своему могущественному противнику.

А иногда его одолевали образы из его собственного детства: немногие счастливые дни, каникулы, Рождество, Четвертое июля, Хэллоуин… В эти дни обитательницам публичного дома в Уилкис-Бэр, штат Пенсильвания, в котором он родился и в котором проходило его детство, приходилось работать вдвое больше всегдашнего, но зато они покупали ему на эти «левые» деньги конфеты и прочие мелкие подарки к тому или иному празднику.

А иногда он просыпался в слезах, понимая, что, при всем своем богатстве, по-прежнему заставляющем ненавидящих его людей служить ему, демонстрируя покорность и преданность, сила, в том числе и мужская сила, оставляет его, вытекая как кровь из отсеченной головы.

Риальто сидел в кресле, размышляя о том, что Эб Форстмен рассказал ему про Кении Гоча. Эту информацию выкопала жена Форстмена, которая, приходясь умирающему всего лишь дальней родственницей или свояченицей, проявила, тем не менее, в этом плане изрядное любопытство.

Кении Гоч родился в Чикаго. Его отец, Мэнни Гоч, был резчиком мяса в кошерной лавке, тогда как мать, ревностная католичка, Гарриэт, всю жизнь замаливала единственный грех, заключавшийся в том, что она вышла замуж за еврея, и окружала страстной, даже неистовой любовью своего первенца, относясь к любым его проступкам с бесконечным пониманием и прощением.

В большой семье' шушукались о том, что она до трех с половиной лет одевала его как девочку, в платьица, но, с другой стороны, старые бабки утверждали, что в этом нет ничего страшного: так, мол, повелось когда-то в старину. В пять лет он начал учиться играть на рояле, а уроки танцев ему стали давать с шести.

Гарриэт мечтала о том, что ее сына ждет артистическая слава, тем более, что ее собственный дед был когда-то актером одной из нью-йоркских трупп.

Когда Кении стукнуло десять, она сняла небольшой зал в местном клубе и мальчик дал там концерт, в ходе которого он исполнял Моцарта на рояле, танцевал с собственной тенью па-де-де из "Лебединого озера" и читал драматический монолог под названием "Конь".

Соседские дети, сыновья и дочери бакалейщика, владельца кондитерской, учителя из пятого класса, раввина из местной синагоги, и так далее, приведенные на концерт родителями – которых повести себя именно так заставили коммерческие или дружеские узы – протомились полтора часа на представлении, а затем отомстили Кении, изрядно вздув его на пустыре за зданием местного кинотеатра.

Лишь католический священник, отец Мэхони, исполнявший службу в церкви Святой Девы, публично похвалил концерт, но все поняли, что это произошло только потому, что он считал себя вынужденным бороться за души Гарриэт и ее сына, чтобы они, живя в еврейском окружении, не отвернулись раз и навсегда от католической веры.

Через несколько месяцев, на том же пустыре, на котором дети изметелили Кении, его отец, разыскивая сына, не вернувшегося вовремя домой из школы, обнаружил его в неожиданной и неприятной ситуации: опустившись на колени перед десятилетним мальчиком, у него отсасывал шестнадцатилетний Фил Кропотник. Этот Кропотник слыл в округе отъявленным хулиганом, что приписывалось влиянию его мужеподобной матери – хозяйки и управляющей семи трущобных домов на Южной стороне, совершенно подчинившей себе изнеженного муженька, торговавшего мехами на Карсон-Пири-стрит.

Люди там жили простые – и о гомосексуализме, равно как и о других противоестественных девиациях думали они тоже просто. Если ты наряжаешь мальчика как девочку, если все время обнимаешь и целуешь его, учишь танцевать на цыпочках и заставляешь читать драматические монологи на публику, да к тому же водишь в католическую церковь, в которой наряженный в женское платье мужик только и делает, что толкует о Небесах, на которых нет ни малейшего различия между мужчинами и женщинами, парящими в воздухе на радужных крылышках, – то нечего удивляться, что твой сынок рано или поздно станет педиком.