Словарь имен собственных - Амели Нотомб

– Перестань делать из нее божество. Она очаровательная малютка, вот и все.

И, расчувствовавшись, поднимал Плектруду высоко над головой.

Прошло довольно много времени, прежде чем Плектруда произнесла второе слово – «папа».

На следующий день, вероятно из чисто дипломатических побуждений, она сказала «Николь» и «Беатриса». Ее выговор был безупречен. Она говорила, как ела, с той' же философской дотошностью. Каждое новое слово требовало от нее не меньше сосредоточенности и размышлений, чем новая пища.

Заметив у себя в тарелке какой-нибудь незнакомый овощ, она указывала на него пальчиком и вопрошала Клеманс:

– Это?…

– Это порей. Порей. Попробуй, какой он вкусный.

Плектруда не менее получаса внимательно разглядывала кусочек в ложке. Подносила к носу, нюхала и снова долго изучала.

– Ну вот, все уже остыло! – огорченно говорил Дени.

Но Плектруде это было безразлично. Завершив осмотр, она клала кусочек в рот и бесконечно долго дегустировала. Она не спешила выносить суждение: повторяла опыт со вторым кусочком, затем с третьим. Самое удивительное, что она поступала так даже в тех случаях, когда после четырех проб выносила приговор:

– Невкусно!

Обычно ребенок, которому не понравилась какая-то еда, заявляет об этом сразу, едва попробовав. Плектруда же действовала в высшей степени основательно, она хотела быть до конца уверенной в своих вкусах.

То же самое происходило и с речью: она долго хранила в себе словесные новинки, всесторонне изучала их, поворачивая то так то эдак, прежде чем выговорить – чаще всего невпопад, ко всеобщему удивлению:

– Жираф!

Почему она говорила «жираф» в тот момент, когда все собирались на прогулку? Родители подозревали, что она сама не понимает своих высказываний. Однако она все прекрасно понимала. Просто ее размышления не зависели от внешних обстоятельств. В тот миг, когда на Плектруду надевали пальто, она вдруг осознавала, что жираф – это бесконечно длинные ноги и шея, ей не терпелось произнести вслух новое слово, чтобы сообщить окружающим о появлении жирафа в ее внутреннем мире.

– Ты заметил, какой у нее чудесный голос? – спрашивала Клеманс.

– А ты когда-нибудь встречала ребенка, у которого не было бы милого голоска? – парировал Дени.

– Вот именно! У нее чудесный голос, а не милый, – отвечала его жена.

В сентябре Плектруду отдали в детский сад.

– Ей будет три только через месяц. Может, мы привели ее слишком рано?

Однако проблема заключалась совсем в другом.

Несколько дней спустя воспитательница объявила Клеманс, что не может оставить Плектруду в своей группе.

– Вы хотите сказать, что она еще слишком мала?

– Нет, мадам. У меня тут есть детишки и младше нее.

– Тогда в чем дело?

– Все дело в ее взгляде…

– Что?

– Дети плачут, когда она смотрит на них в упор. И должна вам сказать, я их понимаю: когда она глядит на меня, мне тоже становится не по себе.

Клеманс, лопаясь от гордости, хвасталась всей округе: дочку исключили из детского сада из-за ее удивительных глаз. В жизни никто не слыхивал ничего подобного.

Люди уже начинали потихоньку судачить:

– Вы когда-нибудь слышали, чтобы ребенка исключили из детского сада?

– И вдобавок из-за глаз!

– А у нее и вправду очень странный взгляд, у этой девчонки!

– Обе старшие такие умницы, такие милые. А в младшую словно нечистый дух вселился!

Знали ли соседи обстоятельства ее рождения? Клеманс поостереглась расспрашивать их на сей счет. Она предпочитала не ставить под сомнение свое прямое родство с Плектрудой.

И до чего же она была счастлива, что девочка снова при ней! Каждое утро Дени по пути на работу отвозил старших дочерей – одну в школу, другую в детский сад. А Клеманс оставалась дома наедине с самой младшей.

Едва затворив дверь за мужем и детьми, она становилась другой – теперь это была ворожея и колдунья.

– Ну вот, никто нам больше не помешает! Давай преображаться!

И она преображалась в полном смысле этого слова: не только сбрасывая повседневную одежду и кутаясь в роскошные ткани, наподобие восточной царицы, но меняя самую свою сущность: миг назад всего лишь скромная мать семейства, она оборачивалась таинственным сказочным существом, чародейкой, наделенной безграничной властью.

Под пристальным взглядом ребенка двадцативосьмилетняя женщина воскрешала в себе юную фею и древнюю ведунью, затаившихся до поры до времени.

Раздев малышку, Клеманс наряжала ее в пышное бальное платьице, купленное тайком от домашних. Брала девочку за руку и вела к большому зеркалу:

– Видишь, какие мы с тобой красивые?

И Плектруда упоенно вздыхала.

Потом Клеманс начинала танцевать, чаруя свою трехлетнюю дочку, и та с восторгом подражала ей. Клеманс придерживала ее за пальчики, внезапно подхватывала на руки и кружила, кружила в воздухе.

Плектруда визжала от радости. Зная порядок священнодействия, она командовала:

– А теперь смотреть сокровища!

– Какие еще сокровища? – с притворным удивлением спрашивала Клеманс.

– Сокровища принцессы.

«Сокровищами принцессы» назывались разные предметы, которые они отобрали как самые изысканные, самые прекрасные, самые удивительные и редкостные, словом, достойные восхищения столь высокой особы.

На восточном ковре в гостиной Клеманс раскладывала свои старые украшения. турецкие башмачки из пунцового бархата, которые она и надела-то всего один раз, маленький лорнет в золоченой оправе в стиле «ар нуво», серебряный портсигар, арабский латунный кувшин, инкрустированный фальшивыми, но великолепно играющими камешками, белые кружевные перчатки, пластмассовые разноцветные перстни, купленные в уличном автомате, позолоченную картонную корону с праздника Богоявления.

Таким образом, перед ними собиралась целая груда чудеснейших предметов: стоило прищуриться, и они выглядели настоящими сокровищами.

Малышка, разинув рот, зачарованно смотрела на эту «пиратскую добычу». Она брала в руки каждую вещь и с благоговением ее разглядывала.

Иногда Клеманс надевала на девочку все свои украшения и бархатные туфельки, затем, протянув ей лорнет, говорила:

– Вот, посмотри, какая ты красивая.

Затаив дыхание, малышка любовалась своим отражением в зеркале: из-под сверкающей мишуры и блестящих висюлек на нее смотрела трехлетняя королева, жрица в пышном убранстве, персидская невеста в день свадьбы, византийская святая с иконы. И в каждом из этих диковинных персонажей она узнавала себя.

Любой сторонний зритель расхохотался бы при виде этой крохи, разубранной, как драгоценный идол. Клеманс улыбалась, но ей и в голову не приходило смеяться: красота девочки завораживала. Плектруда была прекрасна, точно сказочные принцессы на гравюрах старинных книг.

«Нынешние дети не бывают так красивы, – с полным отсутствием логики думала Клеманс, – да и дети былых времен вряд ли могли бы с ней сравниться!»

Она включала «музыку для принцессы» (Чайковский, Прокофьев) и готовила вместо обеда детский полдник – пряники, шоколадные пирожные, яблочные слойки, миндальное печенье, ванильный крем, а к ним напитки – оршад или сладкий сидр.

Клеманс расставляла эти лакомства на столе и стыдясь, и посмеиваясь: она никогда не позволила бы споим старшим дочкам питаться одними сладостями. Но она оправдывала себя тем, что Плектруда – совсем другое дело:

– Это пир для детей из сказки.

Опустив шторы, Клеманс зажигала свечи и звала малышку к столу. Плектруда почти не прикасалась к пище, слушая как зачарованная то, что рассказывала мама.

К двум часам дня Клеманс вдруг вспоминала, что старшие дочери вернутся домой через каких-нибудь три часа, а она еще не выполнила ни одной из повседневных обязанностей матери семейства.

Торопливо натянув будничную одежду, она выбегала из дому, чтобы купить на углу обыкновенные продукты, по возвращении быстро наводила порядок в квартире, бросала в машину грязное белье и шла за детьми в школу и сад. В спешке она иногда забывала или просто не решалась снять с дочери маскарадный костюм – ибо в ее глазах костюм Плектруды вовсе не был маскарадным.

В результате прохожие видели шагающую по улице веселую молодую женщину, которая вела за руку крошечное создание, разряженное так, как не осмелились бы нарядиться даже принцессы из «Тысячи и одной ночи».

У дверей школы это зрелище вызывало поочередно изумление, смех, умиление и – осуждение.

Николь и Беатриса неизменно встречали диковинное одеяние младшей сестренки радостными криками, но некоторые матери говорили громко, не стесняясь быть услышанными:

– Это же надо – вырядить так ребенка!

– Она все-таки не цирковая обезьяна!

– Не удивлюсь, если девочка пойдет по дурной дорожке.

– Расфуфырить эдак родную дочь, чтобы привлечь к себе внимание, – вот ужас-то!