Максим Перепелица - Иван Стаднюк

– Возьми, возьми, Максим!

Чего ж не взять, раз просит? Беру.

– Вот спасибо, вот спасибо! – благодарит меня Явдоха. – Здесь на пять рублей. Давай еще нарву.

– Хватит, не донесу. – И перебираюсь через пле­тень

Надо спешить. Если приду к липе, что над речкой, позже Маруси, – чуб оборвет мне моя милая. Но только вышел за поворот улицы, как тут новая история. У двора деда Мусия целое представление. Вначале я даже не понял, что случилось. Вижу, что собралось много народу, все смеются, а бабка Параска подступается к Мусию и кричит:

– Ах ты старый веник, кочерга блудливая! Как на­значили начальником над колхозной пасекой, так я уже не пара тебе стала?!

Я заметил, что в руках старой Параски тыква, и все понял. Интересно. Подхожу ближе, на людей осматри­ваюсь. Здесь и вездесущий Марко Муха – сельский поч­тарь, и Опанас Дацюк – самый рассудительный старик в селе и умеющий поддеть кого угодно словцом острым, как бритва; здесь же Микола Поцапай, Иван Твердохлеб, Серега (они сами получили по гарбузу и поэтому особенно довольны происходящим).

А бабка Параска не унимается.

– Внуков бы наших постыдился! – кричит она. – А ну сознавайся, к кому ходил?

У деда Мусия такой несчастный вид, что мне даже жалко его стало. Он опасливо отступает от бабки и молит ее:

– Парасю, опомнись!.. Это охальник какой то под­шутил…

– Не бреши! Сознавайся! – И бабка тычет в нос деда тыкву. На ней ясно нацарапано моей рукой «Парубку Мусию от (?)»

Трудно приходится деду. Надо знать бабку Параску, чтобы понять, как трудно. Слышал я однажды, как Па­раска у колодца доказывала соседкам, что есть люди, которые могут перенести все – голод, холод, пожар и любое другое несчастье. Только одного не могут перенести: назначения на должность начальника. Тогда, мол, такие люди начинают ведрами пить горилку и менять жен, как цыган коней… А тут как раз поручили деду Мусию заведо­вать колхозной пасекой – вроде в начальники он выбился. Вот и допрашивает его бабка с пристрастием.

– К кому?!

– Не ходил, побей меня гром, ни к кому не ходил! – оправдывается Мусий и обращается к Опанасу Дацюку: – Опанасэ, хоть ты ей скажи…

Опанас поглаживает рукой бороду и хитро улыбается.

– А чего? – вполне серьезно говорит он. – Любви все возрасты покорны.

Точно раскаленной солью плеснули в лицо бабке Па­раски. Ох, и заголосила ж она.

– Любви?! – кричит. – Тебя уже ноги не носят, а ты любви захотел?!

Меня все больше совесть начинает мучить. Ну, зачем я выставил деда Мусия на такое посмешище? А дед тоже хорош: не может ничего придумать, чтобы прервать эту комедию. Обращается к почтарю Мухе и чуть не плачет:

– Марко… ну, ты объясни…

Марко – известный мастер зубы скалить.

– Трудно, диду, объяснить, – смеется он. – А чего это вы на прошлой неделе ходили по огороду вдовы Наталки?

– Да то я порося искал! – взвыл Мусии не своим голосом. Но тут бабка Параска как из пушки стрельнула в него:

– Развод!..

Это слово, точно гром, поразило Мусия. Он как-то об­мяк и сделался еще более жалким. Что делать? Сейчас же при всех людях сознаюсь, что гарбузы на воротах – моих рук проделка. Да, но что скажут Микола Поцапай, Иван Твердохлеб, Серега? Они могут нечаянно на месте меня прикончить. А мне завтра в армию идти. И все же решился я. Уже рот раскрыл, чтобы слово сказать, да так и остался с раскрытым ртом. Дед Мусий вдруг… сознался, что он ви­новат:

– Парасю, смилуйся! Во всех грехах покаюсь тебе…

Бабка Параска ухватилась за голову. Она, видать, еще надеялась, что все это недоразумение, а теперь…

– А-а-а!… – заголосила она. – Нагрешил, теперь каяться!..

– Какой же это грех? – стонет Мусий. – На прошлой неделе стеклил окно в хате Варвары… Пригласила потом зайти в хату…

– Заходил? – Глаза у бабки стали круглыми, как единственная пуговица на штанах Мусия.

– Заходил, – сознается дед, – миску ряженки съел… и…

– Ну! – грозно топает ногой Параска.

– …и два пирога… – еле выдавил из себя Мусий.

– Развод! – снова стрельнула Параска.

Не знаю, удержался ли дед на ногах после нового залпа, но я лично упал на дорогу и засовал ногами, как подстреленный заяц. От смеха даже букет цветов из моих рук вывалился. И вдруг… Галя! К Мусию подбежала Галя – сестра моей Маруси – и затараторила:

– Это Максим! Я сама видела! Максим гарбуза на во­рота повесил.

И не успел я опомниться, как дед Мусий уже летел на меня с огромнейшей палкой.

Подхватил я свои цветы и, сколько было сил, начал удирать. Стыдно, конечно, но это же ради деда Мусия! Еще покалечит меня, и отвечать ему придется перед судом. Не-ет, лучше убегу. Тем более – спешить мне надо: Маруся наверняка давно под липой на скамеечке сидит и сер­дито на тропинку посматривает.

Выбегаю на берег речки, петляю меж кустами и держу направление к липе. Вроде отстал дед Мусий. Прибегаю к липе, оглядываюсь – пусто. Сажусь на скамеечку, чтобы отдышаться. И вдруг чья-то рука смахнула с моей головы фуражку и цап за волосы! Даже похолодел я.

– Не опаздывай! Не опаздывай! Не опаздывай! – услышал знакомый голос. И от этого голосочка сердце мое сладко-сладко заныло.

Оказывается, Маруся забралась на пологую ветку липы, устроилась там и подстерегла меня. Треплет за во­лосы и хохочет.

– Ой, Марусь! Понимаешь, – подбираю я слова в свое оправдание. И вдруг где-то за кустами раздается голос деда Мусия:

– А-а, гром бы тебя побил!.. Ветрогон проклятый!..

Одним духом взлетел я на липу к Марусе и рот ей ла­донью зажал, чтоб не выдала меня. И во-время. Дед, как молодой козел, пронесся по тропинке мимо липы.

– Ну, погоди! – уже где-то в стороне кричал он. – Я тебя из-под земли достану! Я тебя…

И тут сразу же вступила в прокурорские права Маруся.

– Опять? Чего натворил?! – и смотрит она на меня своими зеленоватыми оченятами так строго, что брови над ними почти узелком связались и ямочки на щеках исчезли. Трудно перед Марусей что-либо сбрехать. Но тут, на сча­стье, заметила она в моей руке букет.

– А цветы кому?!

– Угадай! А ну, угадай! – оживился я, стараясь пере­вести разговор на цветы.

– Мне! – выпалила Маруся и так радостно улыбну­лась, так сверкнула на меня глазами, что я чуть-чуть не ослеп.

– Ага, – отвечаю, – тебе, – и улыбаюсь, как дурак. Тут же надо снова про любовь говорить, а я «агакаю».

А она прижимает цветы к груди и говорит:

– Ой, Максимка!.. Мне еще никто никогда цветов не дарил.

– Значит, я первый?

– Угу… Спасибо тебе…

Если б в эту минуту Маруся приказала луну с неба до­стать, я, наверное, постарался б. И так мне захотелось, чтобы она поверила, что для нее я готов в огонь и в воду!..

– Какие красивые, – любуется Маруся букетом. – И где ты достал? Я такие в оранжерее видела, в райцентре.

В эту секунду я возненавидел себя, что не сбегал в рай­центр, в оранжерею, и не притащил оттуда охапку самых лучших цветов. А так, что я отвечу Марусе? Она же смот­рит на меня ласково-ласково и ждет ответа.

– Оттуда и есть! Из оранжереи! – выпалил я и отвел в сторону глаза.

– Из райцентра?! – Маруся смотрит с недоверием. А недоверие в такую минуту для меня ровно что нагайка для коня.

– Из райцентра, – подтверждаю вполне уверенно.

– Так туда ж двадцать километров! – недоумевает Маруся.

– А что для меня лично двадцать километров? – спрашиваю. – Встал пораньше и сбегал.

– Пешком?

– Напрямик. На гати еще упал, руку зашиб. – И, под­вернув рукав, показываю огромный синяк – след от коро­мысла Явдохи.

Маруся посмотрела на мою руку, потом вдруг… чмок меня в щеку! От неожиданности я чуть с липы не слетел. Еле успел за ветку ухватиться

– Давай слезем, – смеется Маруся, – а то упадешь, и… в армию тебя не возьмут.

Я первым соскакиваю на землю, подставляю руки Ма­русе. Снял ее с ветки, а сажать на скамеечку не хочется. Так бы век и держал на руках. Тем более за шею она меня обняла

Опустила Маруся руки с моей шеи, и я бережно поса­дил ее на скамейку.

– Ты рад, что в армию уезжаешь? – спрашивает.

– Ой, еще как! – отвечаю.

– Рад, что от меня уезжаешь?!

– Да что ты, Марусь! – испугался я. – Как ты могла подумать?

– Ну ладно, верю, – Маруся придвигается ближе ко мне и запускает руку в мою шевелюру. – Только волосы там не стриги.

– Нельзя, не положено, – объясняю ей.

– А ты все равно не стриги! – настаивает. – Не­красиво!.. Хотя, впрочем… Стриги! – и с таким лукав­ством поглядела на меня. – Стриги, стриги!.. И смотри там…

– Ты о чем? – спрашиваю.

– Ни о чем, – и уже на значки мои смотрит. – Для чего столько нацепил? На петуха похож…