Король - Семен Юшкевич

Этель. Давид, Эрш здесь. Он принес тебе шубу.

Гросман (сердито). Какой Эрш, какая шуба? Значит, я должен бросить все дела ради какой-то шубы? Пусть подождет…

Этель (робко). Ну не сердись. Я думала, что можно. Эрш уже давно ждет тебя.

Гросман. Так еще подождет. Город не горит.

Эрш (тихо). Конечно, Эрш подождет. Что значит? (Осторожно выходит.)

Герман. Вы ударили меня прямо по голове. Я вам служу верно. Что же я делал? Правда, иногда я бывал мягок. Но разве из любви к ним? Я делал все, чтобы расположить их к нам. Если я выдавал им под праздник вперед за работу или зимой отпускал уголь по своей цене, то не для того ли, чтобы они были покорны? Я был строг всегда и редко добр. Но то, что теперь происходит, идет помимо нас. Теперь уже нельзя испугать рабочего…

Гросман (с силой). Можно.

Герман. В стране революция…

Гросман. Это нас не касается. Разве люди уже перестали жить? Лавки торгуют, люди кушают. Задайте им революцию, если они этого хотят. Покажите, как можно подкупить рабочего. У нас есть средства. Уступок на этот раз, Герман, не будет. Никаких прибавок, никакого восьмичасового дня. Никакой врачебной помощи и других глупостей.

Герман. Мои люди уже работают. Но рабочие теперь просто с ума сошли.

Гросман. Мы их вылечим. Подойдите-ка сюда. (Отводит его в сторону.) Распустите слух, что я очень озлоблен на рабочих и хочу остановить мельницу. Понимаете? Мозги у вас имеются в голове?

Герман (покорно). Имеются.

Гросман. Не моргайте же глазами. Поговорите с русскими рабочими и обещайте им что-нибудь. Надо напоить их… А с еврейскими рабочими не церемоньтесь. Что у вас за противная привычка моргать, когда с вами говорят. Приведите завтра ко мне двух-трех… Я сам с ними поговорю.

Герман. Уже иду и уже начну, как вы приказали. (Голос его становится молящим.) Господин Гросман, я ведь служу вам хорошей палкой. Вы, может быть, думаете, что рабочие любят меня? Боятся моего духа. Сколько раз эти руки били рабочих ради ваших интересов? А убить меня не хотели? Вы же все знаете. Господин Гросман, – я не виноват…

Гросман. Ну-ну, ступайте. Я вас знаю. Ступайте и помните, что за эти пять дней я уже потерял три тысячи.

Герман удаляется.

(Опять зовет его.) Я раздумал. Ступайте на мельницу и подождите меня. Позовите Степана и Петра. (Думает.) Ну ступайте! Я уже сам распоряжусь. Я только закушу и сейчас буду там.

Герман. Уже иду. (Выходит.)

Гросман (ходит по комнате). Я его заставлю танцевать на канате. Он действительно не виноват, но всех их, чертей, нужно в руках держать.

Этель. Конечно. Они все готовы утопить нас в ложке воды. Герман, наверно, хотел бы, чтобы ты служил у него управляющим, а не он у тебя.

Гросман. Пусть хотел бы! Ты не вмешивайся. Молчи! Кто сюда приходил?

Этель. Эрш принес шубу.

Гросман. Пусть идет к черту с шубой. На мельнице теряю, теряю, с домами возня… Шуба мне теперь нужна? Ты говоришь, кто пришел? Эрш? Ага! Ну хорошо, пусть Эрш идет сюда с шубой. Он мне, кстати, и нужен. Кажется, его сыночка зовут Мироном?

Этель. Кажется. (Выходит в правую дверь.)

Гросман (Жене). Что поделываешь, Женечка?

Женя. Я здесь только второй день, папа, и уже не помню, как я прожила эти четыре года. Все то же самое. Деньги, деньги и деньги…

Гросман (смеется). Поезжай домой. Я тебя не выгоню, хотя и следовало бы. Впрочем, я не вмешиваюсь.

Женя. Домой? Никогда! Я лучше повешусь.

Гросман удивленно смотрит на Женю. Входят Этель и Эрш.

Гросман. Послушай-ка, Этель, что говорит твоя дочь! Хорошо, очень хорошо. Действительно, надо было дать ей в приданое тридцать тысяч рублей. Не лучше ли было б на эти деньги купить бумаг или вложить их в мельницу? Ну хорошо. Учите меня, учите. Маша уже таких денег не получит.

Этель. Нужно тебе слушать, что она говорит.

Гросман. Я голоден. Скажи там, чтобы принесли что-нибудь. Сейчас пойду на мельницу. Покажите же шубу, Эрш. (Осматривает ее.)

Этель выходит.

Эрш. Это уже шуба. Это царская шуба.

Гросман (надевает шубу). Ну что, Эрш, делаете деньги? Нет? По-прежнему не хотите? Ой, Эрш, мы поссоримся с вами из-за этого.

Эрш. Что же делать, господин Гросман. Не все ведь такие счастливцы, как вы. (Вздыхает.) Э, как-нибудь до могилы. Извините, здесь вас не жмет?

Гросман. Не жмет.

Эрш. И здесь тоже нет? (Отступает и оглядывает Гросмана.) В этой шубе вы похожи на короля…

Гросман (бормочет). На короля… У вас, кажется, есть сын, Эрш, и две дочери? Или два сына и одна дочь?

Эрш. Два сына и одна дочь, господин Гросман, и все мучаются, все мучаются. Один даже работает у вас на мельнице. Как же! Мирон у вас работает.

Гросман (холодно). Можете передать ему, что его-то не примут обратно.

Эрш (вздрогнул. Испуганно). Его-то? Что значит – его-то?

Гросман. Значит. Будто вы, Эрш, не знаете. По-настоящему я бы не должен был принять у вас шубы и самого просто выгнать. Как? Кормиться моей работой и допускать, чтобы сын на моей же мельнице устраивал забастовки? Какой же вы отец? И какой вы человек? Разве вы не могли хорошенько палкой побить его? Вы не могли сказать ему: собака, против кого ты бунтуешь? Против Гросмана, который всех нас кормит?

Эрш (помертвев). Господин Гросман, господин Гросман…

Гросман. Вы не могли сказать ему: собака, ты хочешь, чтобы господин Гросман остановил мельницу? Так он ее остановит. Не бойся, собака, остановит! Все будете с голоду дохнуть. Возьмите шубу. (Таинственно.) И сказать вам правду, Эрш, я окончательно решил, если не утихнет, остановить мельницу. Спрошу вас, зачем мне мельница? Теперь революция, погромы висят в воздухе, кто может и кто не может разъезжается. Возьму и я свою жену, детей и уеду в Европу. Разве я с моими деньгами не могу спокойно жить в Европе?

Эрш. Вы таки правы, господин Гросман. Я сам им говорил: что вы, евреи, делаете? Кому хотите вы зло сделать? Еврею? Ведь нам, евреям, нужно быть связанными, как пальцы на руке. Так меня и послушали! Я ведь все знаю. Я прошу, я кричу: еврей не должен идти против еврея. Ведь в этом все наше еврейство!

Гросман (холодно). Не говорите глупостей, Эрш. Какое еврейство? Я не знаю никакого еврейства. Вы работаете – я плачу. Вы не работаете – я не плачу. Вот и все еврейство. А если правду сказать, то мне русские рабочие дороже еврейских. Еврей всегда лезет со своим еврейством. Рабочие должны знать, что я хозяин, а они мои слуги…

Эрш. Вы таки правы, господин Гросман. Но меня учили, что еврейство есть. Я так слышал… (Складывает шубу.) Прошу вас за моего сына, господин Гросман. Такое тяжелое время… Прошу вас за моего сына.

Гросман (будто не слышит). Когда вы принесете шубу?

Эрш. Через неделю или через десять дней. Господин Гросман, прошу за сына. Хочу хорошее слово услышать.

Гросман (нарочно кричит). Этель, где же закуска?

Эрш смотрит на него, уныло качает головой. Уходит. Входит Этель, за ней следует горничная с большим подносом в руках.

Этель. Это такая рыба! (Хлопочет около Гросмана. Обращается к горничной.) Принеси самовар.

Горничная выходит. Гросман садится у стола, засовывает край салфетки за жилетку. Этель садится против него, сложила руки на груди, смотрит, как он ест. Подает ему то хлеб, то нож, то лимон.

Гросман (сквозь зубы). Ну а ты?..

Этель. Кушай, кушай. Найду что поесть. Не ешь так быстро. Ты когда-нибудь подавишься!

Он кашляет.

Вот ты уже закашлялся. Дай-ка, я переберу рыбу.

Он молча жует.

Дать еще лимона?

Гросман. Дай лимон. Женя, ты не хочешь?

Она садится у стола и отрицательно кивает головой.

Этель. Ну, что будет?

Гросман (раздраженно). Не спрашивай меня! Когда я молчу, молчи тоже. Я им покажу забастовку. Я из них все жилы вытяну, такая это будет забастовка. Кто поднял нос? Мироны, Иваны!..

Этель. Из-за этой смуты все низкие поднимают нос.

Женя. Папа!

Гросман. Я им покажу нос… Подумаешь, что случилось? Мироны и Иваны вздумали отдыхать. Как будто у них мало времени, чтобы попьянствовать, пошарлатанничать? Дай им восьмичасовой рабочий день! А болячек не возьмете?

Женя. Папа, выслушай меня хоть один раз…

Этель. С евреями, Давид, надо быть подобрее.

Гросман (сердито). Почему с евреями? Разве они мои родственники? А если и родственники? Значит, я должен отдать им свое богатство? Вот почему я не люблю разговаривать с тобой. Что такое еврей? Нахал! Что еще? Собака, дерзкий. Ему первому все не нравится. (Саркастически смеется.) Еврей! Ведь это же язва! Спроси-ка у меня, кто портит моих русских рабочих.