Великий князь всея Святой земли - Андрей Синельников

– Чего княже? Молви. Внемлем.

– Слушай бояре, дружина, волхвы и дьяки! Слушай народ Ростовский и Суздальский! Я, князь ваш, пред Богом и людьми, объявляю свою волю! Сам иду в стольный Киев-град, к главному отцову столу, на поклон великому князю Владимиру Мономаху, бить челом на венчание с новой княгиней. Ростиславу, с дружиной и старейшинами, Ростов и ростовскую землю стеречь и холить. Андрею, с малой дружиной из отроков, что из изгоев, и ветеранской помогой, ехать в Царьград к Василевсу Иоанну за княжеской невестой Еленой. Со старой дружиной ее в Киев-град отрядить, а самому с малой отроческой дружиной путь держать в Новый Израиль, в Святой Город Ерусалим, на моление и учение. Хожение это совершать покуда не получит знания заветные или покуда родной земле не будет надобен. Сроку на сборы им три дня. На том слово мое закон по Правде!

Сказал, как отрезал, сел в кресло высокое и опрокинул золотой кубок заморского вина, к коему приохотился там, в Ерусалиме. Все! Дело сделано, княжье слово возврата не имеет. Потому пей, гуляй – и праздник и проводы. И смех и слезы, смех для воев, слезы для баб и девок.

Часть первая

Начало пути

Добродетель мудрецов напоминает собой путешествие в дальнюю страну и восхождение на вершину: идущие в дальнюю страну начинают свой путь с первого шага; восходящие на вершину начинают с подножия горы.

Конфуций

Глава 1

Кто здрав да умен – два угодья в нем

Три пути ведут к знанию: путь размышления – это путь самый благородный, путь подражания – это путь самый легкий и путь опыта – это путь самый горький.

Конфуций

Отгуляли, отпели суздальцы. Весело веселье, да тяжело похмелье. Утром сборы, сопли и вопли по дворам.

Вспомнил Андрей, как с раннего утра, только солнышко из-за края земли лучиком пробежало, он уже был в старой дубраве, в урочище у Велесова капища. Велесовых волхвов он как-то больше всех любил, от матери, наверное, от любви конского народа к скотскому Богу. Два старых кудесника, все уже знающих и далеко наперед видевших всю его жизнь, одетые в белые, как снег одежды, только с красной повязкой на таких же белых, как снег, длинных до плеч волосах, поджидали его на поляне, около каменного идола.

– Проходи княже, дело пытаешь, али от дела лытаешь?

– За умом пришел, за разумом, – покорно склонил выю Андрей, – поведайте мудрые: какому я роду, племени, какие обереги в путь брать, каких защитников в дороге искать, каким Богам молится, каких путей искать?

– Ну, пойдем княже, будем беседу долгую беседовать, в дорогу тебе заговоры плести и тропки судьбы распутывать. А более всего, будем тебе прошлое рода твово открывать, потому как, если нет у кого прошлого, то не будет и будущего. Кто старое помянет – тому глаз вон, а кто старое забудет – тому оба-два. Можно и наперед загадывать, но тот, кто свою судьбу сам кует, как булатный меч, тому посох поводырский, словно он слепец безглазый, в жизни не нужен. Он сам себе и судьба, и власть, и Бог, и судья. А нужна ему токмо звезда путеводная. Вот ее и будем для тебя искать, ибо у каждого она в этой жизни своя. Не даром народ говорит, мол, под счастливой звездой или под несчастной мать его родила. Кому доля, а кому недоля.

Андрей подошел к старцам, они поманили его за собой, куда-то туда в самый сумрак дубравы, под развесистые ветви вековых исполинов, окружавших поляну плотным строем Велесовой дружины. Раздвинули ветви, нырнули в полутьму леса, ступив на мягкий моховой ковер, и пошли в этой таинственной полутьме. Через какое-то время княжич почувствовал, каким-то своим, одному ему ведомым, звериным чутьем, сосущую глубину болот, прикрытую только тонкой скатеркой мхов и ряски, мягко пружинящей под ногами, но вида не показал. Наконец, волхвы вывели его на маленький остров, на котором стоял шалаш самой Великой пряхи Макоши – Богини судьбы. Он согнулся и протиснулся внутрь, где, присмотревшись, различил смутные очертания то ли самой Макоши, то ли какой-то из ее весталок – колдуний судьбы, о которых много говорилось в народе, но которых никто не видел и не знал, хотя может и жил с ними в соседних избах.

Глаза после лесного полумрака, быстро привыкли к темноте шалаша, и он почти уже ясно различил ту, кого он принял за саму Макошь. Перед ним сидела на мягких медвежьих шкурах девушка-подросток, почти его ровесница, с мягкими чертами лица и льняными волосами, распущенными по плечам, и потому почти полностью скрывающими под этим золотистым водопадом одеяние предсказательницы-ведуньи с вышитыми на нем рунами судьбы и ожерельем из когтей медведя. Княжич, по малолетству, не смог скрыть в глазах удивления и растерянности, чем вызвал едва заметную усмешку в уголках рта кудесницы, которая перебежала двумя хитринками в ее голубые, даже скорее лазоревые глаза, и утонула в их глубине, как в синей глубине Плещеева озера, на берегу которого стоял его удельный город Плещеевск.

– Садись Андрей, – Раздался тихий и ласковый голос, – Удивлен? Вижу, удивлен. Ожидал здесь старца встретить или древнюю кудесницу согбенную от груза лет. Неисповедимы пути, которыми нас Боги избирают. Это тебе первый урок. А первый совет такой – что бы ни узрел необычного, неожиданного, незнамого – держи удивление и интерес внутри, в глаза его не пускай. Глаза твои – это двери в душу твою. Держи их всегда на запоре. Вокруг тебя не только други, но и недруги и не всем знать, что у тебя в душе творится.

– Будь здрава кудесница, не знаю, как тебя звать величать, – Оправившись от первой оторопи, поклонился в пояс Андрей.

– Малкой зови, по малости лет, или по росту малому, а может в честь пращурки нашей Малки, что с волхвами дары святому младенцу относила, ну, да об этом позже. Как больше на сердце ложится, так и думай, и зови Малкой здесь. В поле ли, в Суздале встретишь, мы с тобой не знались и не величались, там меня по другому прозывают, так, как батюшка с матушкой нарекли, но того тебе знать не к чему, и кликать меня там незачем, а впрочем, у тебя долгий и быстрый путь впереди, когда еще встретимся.

– А скажи Малка, щуры и пращуры завещали нам многое, что забыто ныне, или в темных лесах по капищам хранится, как знания мудрые, не всем ведомые, только вами кудесниками знаемые. А вот еще мне ведомо, были вои древние, что знали заговоры всякие… или…, – Княжич аж захлебнулся от спешки, – Слышал я, книги есть толстые рукописные не нашим письмом написанные…

– Остановись Андрей, охолони. Будет тебе белка, будет и свисток, – Малка сделала рукой останавливающий жест, – Присядь рядком, поговорим ладком. Вот отпей, – Она протянула старый потрескавшийся ковш от времени ставший почти черным, – Это взвар медовый с травами волшебными. Пей, не бойся, будешь сам с пращурами говорить, им и вопросы задашь. А от меня тебе второй совет – язык вперед головы бежать не должен, его голова ведет, а она всегда быть холодной должна и знать, что ты хочешь, от кого, и когда. Ну да ладно, пей. До встречи, когда из Ирия вернешься.

Андрей взял из ее рук ковш, который на поверку оказался куда легче, чем казалось с первого взгляда, отпил осторожно первый глоток. Волчья его суть, при всем преклонении перед кудесницей, как бы шепнула в ухо – доверяй, но проверяй. Отвар был сладковато-терпким со знакомыми запахами полевых и лесных трав, из которых угадывался хмель и душица. Было в нем, что-то до боли знакомое с детства, но никак не узнаваемое, и еще какая-то горчинка, сразу пробудившая воспоминания о матери. Он залпом допил остатки варева. Потом в ушах зазвенели половецкие колокольчики, фигура Малки поплыла и растворилась в невесть откуда взявшемся серебряном тумане. Стенки шалаша начали отдаляться и растаяли в зелени леса, и он очутился на поляне, вроде бы той, на которою его привели старцы, а вроде бы и другой. Поляна стала побольше и покруглее, да и шалаша не было видно, а на месте его стоял Родовой столб с головой медведя и шкурой князя леса огромных размеров, он и представить себе не мог такого зверя, расстеленной на изумрудно-зеленой траве. Шкура была темно-бурого, почти черного, цвета на фоне, которого ярко горели желто-медовым светом почти живые глаза великана. Пока он рассматривал это чудо, он и не заметил, как рядом с ним очутился некто, постоянно меняющий свой образ, как бы переливающийся разными лицами, звериными мордами и личинами. Некое такое, не менее чем лежащая перед ним шкура, чудо-юдо дивное и непонятное, из древних сказов и былин вышедшее и на землю живую еще не ступившее. Наконец, Андрей заметил его присутствие, но виду не показал, помня наставления Малки, и всем своим поведением подчеркивая, как он занят разглядыванием столба и поляны. Краем глаза же княжич отметил, на крутых плечах воя медвежью морду, превращавшуюся в грубо вырубленное, как бы каменное, лицо дружинника, и шкуру на плечах, каким-то неуловимым движением тумана, поменявшуюся на пурпурный шелковый плащ витязя. Чудо-юдо еще немного поиграло разными цветами и, наконец, превратилось в былинного богатыря, коего часто рисовало ему его воображение в детских снах про битвы и славу. Одно отличало его от сказочного Святогора или Микулы Селяниновича, из-за правого плеча его словно облако легкое выплывал орел или сокол, а из-за левого морда зверя, княжичем никогда не ведомого, но по сказаниям, им слышанным, напоминавшего дивного зверя льва или барса. Притом, и тот и другой были настолько неуловимы, вместе с хозяином своим переливчатым, что понять, есть они или нет, никакой возможности не было. А может это вообще помрак туманный, сон предутренний, али заморок отварный Малкин ему такие штуки выворачивал.