Две жемчужные нити - Василий Кучер

А через год, как раз летом, когда все Тиховоды вновь собрались у Олеси, из Марселя пришла первая весточка от Марты. Нелегко ей жилось в чужой стороне, — ведь ничем не заглушишь тоску по родине.

Олеся тут же разделила жемчужную нить пополам, и они все вместе написали письмо и отправили старшей сестре в память о доме, об отце-матери моряцкое ожерелье. На счастье тебе, Марта, и мужу твоему, и детям твоим, горемыка ты наша!..

Сначала Олеся работала в лесной бригаде. Вместе с нею поселились и подружки. В доме лесника слышались песни, шутки. А потом и матросы стали топтать стежку к девчатам. Вскоре Олесю мобилизовал комсомол на восстановление ткацкой фабрики. Днем она работала, а вечерами училась. Когда пустили первый цех, Олеся встала к станку. Подруги из лесной бригады завидовали ей и незаметно поодиночке все до единой перешли на фабрику, получили места в общежитии. Теперь настал ее черед покинуть родной дом…

2

Белый платок мягко спадает с покатых маминых плеч. А в глазах странная настороженность и какая-то бездонная глубина: «Ой, смотри, дочка, не отвернись от этого дома, потому что здесь корень нашего рода. И делай так, чтобы всем было хорошо. И людям, и тебе».

Олеся прижимает к груди березовую рамку, горячо шепчет:

— Ой, мамочка, родная. Верьте мне, как верили до сих пор… Ваша Олеська не такая, чтобы кому-нибудь беду принести. Если бы вы знали, как мы теперь заживем, все ткачихи из нашего дома… Еще и сельских девчат выучим, тех, кто теперь живет в нем…

«Молода ты, доченька, других учить, — гудит на ветру березовая рамка. — Не прощайся с отчим домом, еще рано…»

— Вы же ничего не знаете, мама. Я теперь взрослая, совсем, совсем взрослая, — крикнула Олеся. — Я вам сейчас деток своих покажу, — и побежала по тропке вниз.

Дубки сразу спрятали Олесю. Крепкие, ветвистые, они, казалось, позванивали резными листьями. Когда их сажали, был холод, даже руки стыли на морозе. Ледяной ветер дул с моря. Никогда не думала, что примутся и так вытянутся.

За дубками — настоящая роща, буки и вязы, они выше дубков, прямые и развесистые. Были ведь такие крошечные, что Олеся боялась затоптать их в траве, когда пропалывала. Пересадили их на простор, они тут же пошли в рост, потянулись к солнцу… Из-за них уже и моря не видно. Лысой была гора, а теперь вся закудрявилась, нарядилась в зелень. Птиц к себе приняла, весело откликнулась морю звонким щебетом.

— Это мои дети, мамочка, — похвасталась Олеся. — Сама их растила. А теперь вот расстаюсь. Прощайте. Тянитесь к облакам. Даже в газете писали про меня и про этот лес. По десять гектаров каждый год сажала. А иногда и того больше. Вот и посчитай. Наверно, гектаров с девяносто, а то и все сто набежит.

— Хватит тебе хвалиться, — обрывает ее первая девушка, та, что на людях. — Пусть другие о тебе скажут.

— Так я ведь одна. Никого рядом нет. Не могу уж и поговорить сама с собой?

Олеся останавливается под высоким кедром, который выбрала для семян и упросила лесничего, чтобы его оставили расти, когда рубили старый лес… Высокий, мощный кедр. Одной и не обхватить его. В три обхвата будет. И шишки огромные и крепкие, как желуди молодого дуба.

— Ну, как тебе, кедрачок, далеко теперь видно? А то рос в чаще и ничего не видел… Ни кораблей в море, ни высокой верховины, на которой снег лежит до самого лета. Ни нашего шелкоткацкого комбината, как он светится каждую ночь всеми своими окнами. Теперь ты все видишь, кедрачок!.. Теперь тебе не тесно. А как тебе мои сосны нравятся? Вишь, как вытянулись! Скоро и тебя догонят и увидят все то, что в долине происходит. И наш Новоград увидят, и голубые бухты, и пещеру, и Могилу Неизвестного матроса, и вечный огонь возле нее… Держись, кедрачок-старичок, тянись все выше и выше… А то иначе сосны скоро закроют от тебя море. Вы же все мои. Навеки мои…

— Все хвастаешься, Олеся? — снова останавливает ее первая. — Прикуси язык!

— Ну уж и хвастаюсь? И перед кем?

— А перед капитаном Корзуном. Перед его сержантами возле шлагбаума? Позабыла?

— Не припоминаю…

— А я подскажу, — безжалостно бросает первая девушка. — Каждую ночь, когда ты возвращаешься с вечерней смены, капитан всегда спрашивает: не страшно ли тебе одной идти в дом лесника? Может, проводить, Олеся, через лес?

— Ну и что…

— А ты ему что отвечаешь?

— То, что думаю, — смеется Олеся. — Не страшно, говорю, капитан, потому что это мой лес. Я его сажала. Что ж мне бояться по нему идти? Придумаете такое. Будьте здоровы, я побежала… Ага? — смеется Олеся.

— Не зарывайся, — как-то неуверенно произносит та, строгая первая девушка.

— А я и не зарываюсь, — издевается Олеся. — Потому что капитан Корзун больше меня об этом не спрашивает. Подумаешь! Страшно… Пять километров лесом. Туда и обратно — десять. Каждый день. Сколько уж лет я так вот бегаю… Привыкла… И совсем не страшно. Это же мой лес. Слышишь? Мой, а не твой! И я в нем что хочу, то и буду говорить. Я одна тут. И никого вокруг нет. Только сосны мои и дубы… И бук еще да вот этот кедр ливанский… А у тебя их нет. Вот ты и сердишься на меня, завидуешь мне, потому что у тебя такого нет…

— Как это нет? А разве не я водила тебя на все комсомольские воскресники, когда ты, бывало, не хотела идти? Разве не вместе мы все это сажали? — стукнула кулаком по стволу первая.

Над самым ухом громыхнул выстрел, стократно усиленный горным эхом. Олесе показалось, что стреляют в нее. Она ойкнула, припала грудью к кедру, словно хотела спрятаться за его могучим стволом. Сердце замерло, ноги вдруг подкосились. Давящий холодный страх сковал все тело, пригибая девушку к земле. Но, ломая ветки, почти у ног ее упал старый коршун, гроза лесных птиц, хищник, которого Олеся возненавидела еще тогда, когда училась сажать лес. Он убивал на лету птиц, рвал их гнезда, нападал на зайчат, белок. Он уничтожал все живое и полезное в лесу. Лесничие всегда охотились за ним, но он гнездился высоко в горах, в недоступных урочищах, и оттуда налетал на лес. Он был не один. Их там жила целая стая. Не раз лесную тишину нарушал птичий крик, а на земле оставались окровавленные перья, падали разрушенные гнезда.

Олеся наморщила лоб. Коршун, даже издыхая, бил землю острым клювом, словно рвал какую-то птицу. Потускневший глаз хищно смотрел в небо, хотя его уже заливала кровь.

— Здравствуй, лесничиха! — послышалось из чащи, и на тропинку вышел Андрей Мороз, взвешивая на ладони новенькую винтовку. — Я тебя не испугал, Олеся? Прости, если и вправду испугалась…

— Подумаешь! Я сама стреляла их. Бригадир нам часто винтовку давал, когда шли на работу…

— Неужто? Я и не знал…

— Борода вырастет, если все знать будешь… Здравствуй. А все-таки мог бы хоть свистнуть перед выстрелом…

— Некогда было. Он за дятлом гнался…

— Подумаешь! Снайпер…

— К тому же это был прощальный салют в твою честь, Олеся. Сюрприз, — не слушая девушку, продолжал Андрей. — Ты же навсегда уходишь отсюда, Олеся, прощаешься с лесом навсегда…

— Нет. Навсегда не смогу.

— Это почему же?

— Не знаю. Пойдем, ты ведь тоже идешь домой?..

— Да. Но я могу хотя бы вещи отнести тебе в долину к автобусу…

— Опоздал. Я уже все перенесла. Бери уж лучше своего коршуна да неси.

— Когда же это ты успела?

— Потихоньку-полегоньку, пока ты по бульварам разгуливал…

Андрей взял коршуна за крыло, и тот растянулся как гармошка.

— Отнесу в школу. Пусть чучело сделают…

— Ах ты умница! — немного иронически протянула Олеся.

Не заметив иронии, Андрей с гордостью продолжал:

— А я был вон на той верховине. Там снег лежит и метет поземка… Как раз солнце всходило… Красиво! Словно сказка… Давай сходим как-нибудь туда вечерком.

— Нет уж.

— Так ведь не одни, с девчатами. Всей бригадой. Культпоход устроим, что ли. Девчата — те согласны…

— Ты бы лучше над математикой посидел, — нахмурилась Олеся, быстро спускаясь по узенькой тройке в долину.

Андрей шел по траве рядом, заглядывая девушке в глаза. А когда она вырывалась вперед, он настигал ее и, размахивая хищником, преграждал дорогу. Да он-то и убил коршуна для того лишь, чтобы сделать ей приятное, а она не догадывается. Опять укоряет его математикой.

— Математика не убежит… Наверстаю.

— Пока наверстаешь, ровесники твои кибернетику успеют изучить. Тогда снова наверстывать придется. Это гора вот только на месте стоит. А наука не стоит. Человек теперь не сделает карандашом того, что вычислительная машина. А ты до сих пор все карандашом… Математик…

— Я не машина, — присвистнул Андрей. Он лихо одернул вельветовую куртку с молниями, сбил набекрень флотский берет. Ветер тут же растрепал волосы, из-под ворота выглянула матросская тельняшка.

— Да уж это точно. Ты-то не машина, вот только возле машины стоишь.