Камчатская рапсодия - Владислав Вишневский

Дед, а может, и не дед совсем, а около того… их и не разберёшь сходу. Бородища до груди, волос на голове до плеч – срамота, по армейским меркам, свободная длинная рубаха, как у Льва Толстого в школьных учебниках, на портрете в рост. И вообще… Ещё и за рукав прапорщика требовательно дёргает.

– Да вы посмотрите, товарищ командир, какой я дед? Вы что! У меня же ни одного седого волоска, и зубы все… Не считая одного переднего, случайно выбили… Э-э-э… Случайно, извините, упал, ударился… Мне бы в баньку солдатскую, давно не был, переодеться бы, подкормиться и… и денег совсем не нужно… Автомат в руки, и всё. Я – боец. В порядке пожить ещё могу… хочется… А?!

Ему, конечно же, не дают полностью выступить, не митинг, не зал заседаний Госдумы, и там порой с трибуны, не считаясь с амбициями и званиями, за ноги сдёргивают, и здесь так же, «оратора» перебивают нервными возгласами:

– Быстрее вы там, давайте! Тут и другие есть… толкаются…

– Обед уже в батальоне скоро, не пролететь бы…

– Эй, ты там, мужик, аника-воин, ну-ка, вали, блин, быстрее от приёмной комиссии, не задерживай людей. Не засоряй, козёл, пространство…

Внешне человеческая копия с картины «Лев Толстой на отдыхе» на всё это не реагирует, не сдаётся. Уцепившись за край стола, мужик быстробыстро тараторит, понимая, не успеет, выжмут, – сгинет, значит, в пространстве за спинами толпы… как отработанная ракетная ступень в космосе…

– Товарищ начальник, товарищ начальник! Я вообще, если хотите знать, даже полковым трубачом на службе был, горнистом. Вот!

Заходько, услыхав вдруг про трубу, сделал стойку, как борзая перед гоном. Навострил уши. Вспомнил, зачем весь этот сыр-бор.

– Музыкантом, что ли? – с надеждой спрашивает.

«Горнист», обрадовался вопросу, как беспомощный пловец верёвке на краю пенного водопада, запричитал…

– Да-да, товарищ прапорщик, конечно. Почти три года, считай. Даже ефрейтором потом демобилизовался. Комсомольцем… И грамоты были. И потом…

От такого заявления товарищ прапорщик едва руки не распростёр для объятий, но вовремя вспомнил – кто здесь есть кто. Заметно обрадовался, потому что встал на нужные рельсы.

– Так с этого тоби и надо було, милок, начинать… Музыкант он, оказывается! Это хорошо! Фамилия?

Толпа мгновенно просекла, почему этому хмырю так сильно повезло… Дружно заорала:

– О, товарищ прапорщик, так ведь и я трубачом всю жизнь… на заводе – помню – трубил… Ей-бо!!

– Чего он там сказал? Кого там набирают?

– А ну-ка, давай там, мужик, кому сказали, сваливай! Свидание с родственниками закончилось. Всё! Выталкивай его, люди! Музыкант ещё там, понимаешь, какой – видали? – выискался! Врёт он! Гоните его. Тут и другие есть, лучше!

– Люди, товарищ командир, так и я в пионерском лагере… если хотите знать… я тоже… помню, бацал.

– А я на барабане с тарелками в ДК нашем стучал… И что? И на торжественных, и на похоронах. Лафа была, помню! Как вжарим, потом, бывало «за воротник» с лабухами… В смысле с чуваками… «Эх, ма, тру-ляля, не женитесь на курсистках…»

– А я на аккордеоне могу…

– А у меня дочь… в этой… как её… на скрипке, сейчас… На материке!

– Товарищ командир, вы меня возьмите, меня! У меня гармошка даже с собой! Вот! Смотрите!

Неожиданно для всех, наяривая, громко запиликала в толпе гармошка

«Ах, Самара городок, не спокойна-а-а-а-я…»

Сказать, что прапорщик музыку не любил, словно плюнуть в зеркало.

Любил, конечно, любил. Ещё как любил. Но только когда сам пел. А пел он редко, особенно в последнее время, да и слышал только себя. Знакомые и все остальные, успокаивая окружающих, говорили: «Слуха нет, вот и кричит, словно лось камчатский». Хотя про себя Заходько имел другое мнение. А вот сейчас мнения своего совсем не имел, так как находился на службе, при исполнении. Поэтому и бросился к командиру части, комбату, батяне, за мнением. Тот в полевой форме, на крыльце штаба, задумчиво перекатывая спичку из одного края рта в другой, терпеливо наблюдал сцену отбора добровольцев.

– Товарищ майор, разрешите обратиться! – подбежав, спросил старший прапорщик.

Майор разрешил.

– Что прикажете делать, – развёл руками Заходько. – Почти все оказались музыкантами. За небольшим, правда, исключением. Которых мы раньше отбраковалы. Брать, а? Записывать?

Майор, через незначительную паузу философски произнёс.

– Конечно. Каждый золотник нам дорог. На кастинге посмотрим их, просветим…

Там видно будет.

Заходько испугался. Он знал, что это дорогая процедура – совсем уж расточительно – почти не поверил, поэтому переспросил:

– В смысле, кроме химобработки, ещё и флюорографию им проходить?!

Майор смотрел тем же задумчивым взглядом.

– Нет! Только дезинфекцию… Мужчины отдельно, женщины отдельно. И бороды с волосами под «ноль».

С последним Заходько был согласен, а с предыдущим решил чуточку схитрить, привычно сэкономить ресурсы.

– А нехай оны усе уместе обрабатываются, товарищ майор. Воны ж как на одно лицо! И химреагентов меньше истратим. Може и нам колы сгодятся. А потом… их же одевать, наверное, надо. Не голыми же в строй. А во что их потом одевать, товарищ майор, как вы прикажете? Я не знаю.

Комбат выплюнул изжёванную спичку, сунул в рот другую.

– Это вопрос. Хотя… Выдашь пока солдатские плащ-накидки, из стратегического резерва. Только предупреди всех – строго с возвратом!

Лично мне за каждый комплект потом ответишь. Понятно?

Заходько кинул руку к фуражке.

– Так точно, товарищ майор! Есть лично вам… Разрешите исполнять?

Майор разрешил:

– Выполняйте.

– Есть выполнять! – прапорщик лихо козырнул, и, под завязку (выше фуражки) оснащённый программой дальнейших действий, на полусогнутых ногах, рванул обратно. К народу, к добровольцам, к толпе.

– Значит, так, люды, – как с трибуны, подбежав, громко поведал он. – Кого отберём – со мной пройдут на кастинг, – на химобработку, значит. Сразу предупреждаю, рентгена не будет… Бо нэ мае плёнки. Вернее, грошей.

Поэтому, больных прошу добровольно покинуть строй. Самостоятельно и добровольно. Потом хуже будет. Всем понятно?

Народ обрадовано выдохнул:

– Ур-ра! А робу выдадите?

– А сапоги с фуражкой?

– А что у нас сегодня на обед? У вас, в смысле… У нас, то есть… Каша или макароны по-флотски?

– А можно и борщ. Я не откажусь.

– А баня будет?..

Последний вопрос сильно почему-то расстроил прапорщика.

– Господи, кто о чём, – опустив плечи, огорчённо воскликнул он, – а голый про… про… баню! Вы, черти, сначала отмойтесь, чтоб увидеть, кто есть кто, потом и всё остальное. – И в сердцах гневно машет рукой в сторону гармошки. – Да уймите вы ту гадску пиликалку, аж в зубах жужжит…

Бетховен мне тут ещё этот выискался! Остановите его! Тпр-ру, Мендельсон, понимаешь, гнилой! Разыгрался поперед батьки…

3

Пару-тройку дней спустя…

Быт нового формирования можно не описывать.

Кто служил, или «партизанил», тот знает. Кто не служил и не собирается – не будем впечатлять. Отметим коротко. Не под открытым небом людей поселили. Не под луной и солнцем, дождём и ветром… Нет, конечно.

Срочники установили музыкантам большую надёжную полевую палатку, почти клуб (здесь же, на территории части, в почти свободном углу периметра, у складов. Как раз всегда на виду у часового), веток с листьями на пол настелили, расставили видавшие виды, списанные солдатские кровати с гамаком растянутыми пружинами, выдали б/у матрацы, б/у одеяла, б/у подушки, по одной б/у простыни, по два б/у полотенца… Всё б/у, но всё в пределах нормы. Что ещё солдату, спросите, надо? Конечно, ответим, – надо!

Котловое довольствие солдату надо. Естественно! Без него никак. И здесь всё командование батальона оперативно и успешно решило, не обошло заботой новое формирование. Поставили «призванных» на котловое довольствие. Не полное, конечно, урезанное, но это пока. Кое-какие мысли на этот счёт у комбата уже были… Что ещё? Да, умывальник, естественно, общий (на улице), туалет на отлёте, и всё остальное тоже общее. Построение на отбой в 22.30, подъём в 6.00, туалет, кросс, зарядка, и всё что там далее. Как в армии (армия же!), как в аптеке.

Обустроили.

Да, чтоб не забыть важное! Никаких, сказали, отлучек. Никаких увольнений. Как в автономку пошли! Как на подлодке! И не конкретно на месяц, на два, а насколько понадобится – в бесконечную неопределённость.

Это приказ! Вот! (Армия!)

Итак, несколько дней спустя…

Какой день лета и месяц – не важно. Главное, только что обед в батальоне закончился. Музыканты расслабленно, заточенными спичками в зубах ковыряют… Не жизнь, а благодать! Точнее – полнейшая благодать!

Вздремнуть бы… Но, чёрт, нельзя – прапорщик Заходько с ними. Как воевода, или, правильнее сказать, строгое связующее звено между Армией и Музой.

Пожалуй, именно так – связующее звено.