Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь: Повести - Виктор Московкин

Но до училища тоже далеко. Пока ведешь, еще сбежит. Может, кто пойдет по дороге, надо подождать. Да, так и следует сделать, потом доставить прямо военкому.

«Садись!» — Такого слова по-немецки Алеша не знал, просто сказал «садись!» и указал пальцем на землю…

Встречные прохожие с удивлением смотрели на худенького парнишку в непомерно большом казенном картузе, который что-то выкрикивал, размахивал руками. Глаза его горели огнем отваги, щеки раскраснелись, он никого не замечал, был весь во власти своего воображения. Иные подумывали, вглядываясь: «Чокнулся, что ли, бедняга?»

Возбужденный, с горящими глазами, и ворвался Алеша Карасев в мастерскую ремесленного училища — длинное помещение с низким потолком, уставленное верстаками. И сразу же рванулся к Сене Галкину.

Самое примечательное во внешности Сени — его длинный и тонкий нос, кончик которого был чуть вздернут, отчего выражение Сениного лица всегда было задорным и несерьезным. Сеня легче всех освоился с работой, его худые пальцы ловко выхватывали из ящика мелкие фибровые детали, гайки с наружной резьбой, все это быстро попадало в гнездо ручного пресса, а потом отлетало в правый ящик для следующей операции. Уже через час правый ящик наполнялся, ребята, сидевшие на следующей операции, никак не успевали за ним, завистникам казалось, что Сене попала самая легкая, не требующая затрат труда и времени работа. Были охочие, пересаживались на его место — и ничего не получалось, и на другом месте он работал, как заведенный. Потому и был Сеня Галкин на хорошем счету у мастера, потому и ребята с некоторым удивлением приглядывались к нему.

— Сенька, любишь ли ты кого, кроме себя? Есть у тебя кто-нибудь на фронте? Совесть-то у тебя хоть какая-нито есть? Ты почему мне рогатку не отдал, почему не вернул? Ты же у меня ее брал?

Все это запыхавшийся Алеша Карасев выложил Сене Галкину.

Сеня стоял возле верстака, опираясь локтем о тиски, Алеша наступал на него. Глаза у Сени несколько округлились от растерянности, но все равно лицо его с гонким, вздернутым кверху носом было задорное и несерьезное.

— Ты же у меня ее не спрашивал, дал — и не спрашивал, — пояснил он. — Ты же не спрашивал. Скажи — не так?

— Вона-а! Понятие! — Алеша обессиленно опустился на подвернувшуюся табуретку. Он был сражен ответом Галкина. «Дубина какая-то несусветная, не может понять, что, раз взял у кого-то вещь, обязан вернуть без напоминания. Иначе что же такое будет?» — Галкин, ты же у меня попросил ненадолго, — попытался он вразумить неразумного Сеню, — и должен был сам отдать. Неужели не ясно?

— Так ведь не спрашивал, — тупо повторил Сеня, не меняя выражения своего лица — задорного и несерьезного.

Есть люди, которые все стараются делать нормально, как и прочие, а с ними происходит черт знает что. Таков и Сеня Галкин. «Тут со мной такое было, такое… — еще при первом знакомстве стал рассказывать он. Рассказывая, сокрушенно покачивал стриженой и удлиненной головой. — Тетушка говорит: „На тебе, Сенюшка, деньги на часы, большой ты стал, вот в ремесленное поступаешь, самостоятельным скоро будешь. Сходи, говорит, в магазин, купи“. А я на Сенную пошел, видел — там продают всякие часы, не как в магазине, где одни „кировские“, карманные. И пошел. Куплю, думаю, на Сенной, еще дешевле станет. И ведь купил! Хорошие такие часы, красивые. Ходили. А как за ворота вышел с рынка — чую, встали. Потряс — опять стоят. Я бегу к тому, у кого купил, запомнил его. Искал, искал, а он как сквозь землю провалился. Продал, оказывается, и ушел. Тогда я иду в мастерскую на улице Свободы: почините, мол, чегой-то встали, не ходят. А мастер открыл их и говорит: „Тут и ходить-то нечему, механизма нету, одни крышки“. Как, говорю, одни крышки, они же ходили? „На рынке, что ли, покупал?“ Это он мне. Где же еще! Сам слушал — ходили, как миленькие, не могли они без механизма ходить. Это только у иллюзионистов такая чертовщина может быть. „Вот на „иллюзиониста“ ты и нарвался, подменили тебе их, надули тебя, парень. Незачем было на рынке покупать. Так-то!“ Тут я и понял: заменили мне, пока я деньги ему отсчитывал. После этого почти каждый день на Сенную бегал, искал того жулика…»

Ребята спрашивают: «Так и не нашел?»

«Какое!» — безнадежно взмахнул рукой Сеня.

Все, конечно, ржут, а Сеня в обиду: «Ну, чего вы, я без часов остался, а вы впокатышку».

— Какая же ты скотина, Галкин, — в отчаянии высказался Алеша, все еще пытаясь разбудить Сенину совесть. — И говоришь по-скотски. Я, может, из-за тебя героический подвиг прозевал. Напоминать тебе было! Капли порядочности нету!

— Ругателей-то как много, — добродушно пропел Сеня, с любопытством разглядывая рассерженного Алешу и не понимая, какая может быть связь между рогаткой и героическим подвигом. — А чего ругаться-то? Сказал бы — отдал.

— Говорить с тобой, как с пнем. — Алеша не мог облечь в слова весь тот гнев, который клокотал в его груди. Махнул потерянно рукой. — Чего там…

Ребята из первой смены уже закончили работу, сдавали мастеру инструмент. С дальнего конца мастерской из-за верстака вывернулся рыжий и лобастый Венька Потапов. С Алешей он дружил, жили они в одном поселке.

— Об чем спор? — подходя, спросил он. Подозрительно оглядел долговязого Сеню и мрачного Алешу. Спросил последнего: — Чего это он тебя?

— Рогатку зажал, — тоскливо пояснил Алеша.

— Отдай, — без всякого приказал Венька. — К жульничеству привыкаешь? Смотри!

— Да я что, да вот… Он же не спрашивал, ругается только. — Сеня вытащил из кармана рогатку, которая немногим раньше могла стать отличным боевым оружием, протянул.

— Венька, — чуть не плача, сказал Алеша. — Он летел… фашистский самолет. Совсем рядом.

— Ну?

— Я хотел его сшибить.

Хотя Веньке и показалось пустым бахвальством то, что сказал Алеша, лицо его осталось бесстрастным.

— Ну? — повторил он.

— Так рогатки-то не было! Чем бы я его сшиб? Он летел низко-низко. Язык показал…

— Кто язык показал? Самолет, что ли? — Венька опешил, хотел покрутить пальцем у виска: что это, мол, Алешка, всегда такой разумный, несет непонятное.

— Да нет! — нетерпеливо поправился Алеша. — Летчик мне язык показал. Я даже заревел от злости: нахально летит и язык показывает. Такой толстомордый, в шлеме, в очках…

— Теперь вроде понимаю, — с сомнением сказал Венька. — Летел фашистский самолет, и в нем фашист, он тебе язык показал, и ты заревел. А Галкин у тебя рогатку зажал, и тебе не из чего было стрельнуть. За Сенечкой такое водится.

— Вот и я говорю! А он даже не понимает: виноватый или нет. Не соображает! У меня к нему вся душа перевернулась, прямо хоть имя его на пятке пиши. Знаешь, Венька…

— Погоди, не знаю. Имя-то зачем на пятке писать?

— Как же! В старину всегда так делали. Не уважают кого, недругом который становится, напишут его имя на пятке и топчут, попирают на ходу… Мстят!

— Понял, — сказал Венька. — Откуда такое знаешь? Про имя?

— Бабушка рассказывала.

— Понял, — медленно повторил Венька. — Тогда пиши Сенькино имя на пятке, попирай. Только ему от этого ни тепло ни холодно. И, если посмотреть внимательнее, врешь ты все, Алешка. Самолет хотел сбить…

— Венька, честное слово! Стрельни я — попал бы в фашиста. Ты же видел, как я стреляю. И всё этот… — Алеша ненавистно стрельнул глазами в Сеню. — Надо же все так испортить…

— Притихни! — вдруг перебил его Венька. — Старая беда движется, вон глазищами высверкивает. Сейчас почнет, что да почему.

К ним от своего стола шел худощавый, сутулый человек, с лысиной во всю голову — мастер Максим Петрович, Он давно уже посматривал в их сторону.

— Что тут у вас? — оглядывая всех по очереди, неприветливо спросил он. — Распетушились, будто к непогоде. Опять что-нибудь Потапов?

— Максим Петрович! — не в шутку обиделся Венька. — Всё-то вы на Потапова, дался вам Потапов. Чуть что — Потапов. Житья уж никакого не стало. Потапов! Потапов!

— Ну, ну, — засмеялся мастер, — так уж и житья у тебя нету, поверю я, как же. Так что у вас за крик?

— Да вон Лешка рассказывает, чуть фашистский самолет не сбил. Говорит, летел низко-низко. Если низко, так его зенитки разом бы свалили. Повело Алешку, — как всегда, сочиняет.

— Максим Петрович, честное слово, — горячо заговорил Алеша.

И он рассказал все, как было. Ведь не врет же он, почему никто не верит? Как что-нибудь услышат люди необычное, непохожее, начинают сомневаться, высмеивать. Недаром, если что появляется в жизни новое, многие встречают это новое в штыки. Пока не свыкнутся. Бабушка говорила…

Неизвестно, понял бы его мастер или нет, но тут в мастерскую вошел всегда мягкий и тихонький Павлуша Барашков. Вошел он каким-то испуганным, потные волосы спали ему на глаза, он не замечал этого. По его бледному лицу, по дрожавшим губам мастер понял, что с Павлушей что-то стряслось. Максим Петрович участливо обнял его за плечи, спросил: