Три дня в Иерусалиме - Анатолий Лернер

И Той устремил свой взор к небу. И видел Той, как облака, являвшие собой иной берег иного мира, все ниже и ниже опускались на Город. Той видел, как они сливались воедино, эти два мира. Той видел, как два мира объединялись друг с другом. И Той знал, для чего теперь соединялись эти миры. Они слились воедино для участия в его Мистерии. И Той сыграет ее. Он ее непременно сыграет.

Сыграет ее и в своей жизни, и, конечно же, сыграет в театре под Луной.

А Я смотрел на мир, приближающийся к нему усилиями Тоя, и знал, что впереди у них еще целая вечность. Та самая вечность, которая умещается в одном мгновении, именуемом прозрением. Впереди — метафизическое превращение человека. Его трансмутация.

Однажды Той выйдет из себя. Непременно Той выйдет из себя прежнего. Выпорхнет словно бабочка, прогрызшая оболочку мумии куколки.

Так в этот мир приходит Будда. Так в этот мир приходит Иисус. Так Раджниш стал Ошо.

В свое время совершили это над собою все Великие, Непримиримые, теперь уже безымянные, — Мастера…

— Той встал на путь мастеров, — сказал Я. — Что ж, возможно, что когда-нибудь он станет одним из них.

Но что это?! Вот она — первая розовая полоска света! — Той ощутил ее, стоя спиной к Городу. Он ощутил эту первую полоску, глядя в глаза женщины, суетливо бегущей с полотенцем и сумкой в душевую. Удивленно раскрыв рот, словно забыв что-то выкрикнуть, она была настигнута розовым лучом, сразившим ее. И теперь, очарованная, она навсегда застыла в этом своем безмолвии.

Это было не колдовство, не чудо и не магия. Это было нечто более величественное. Это было нечто более естественное. Просто… розовое дыхание новорожденного. Он мог бы сказать, что это было Божественно. Но его остановило что-то. Что?

Осознание? Осознание того, что это дыхание было его дыханием?..

Да. Это он только что появился на свет.

Это его так радостно и торжественно встречает его мир. И Той смотрел на горизонт, туда, откуда невидимая рука неустанно черпала все новые и новые краски, и видел, как лучи зарождающегося Солнца внезапно проявили, высветили миру ту руку. И была она, эта рука, не пятерней, сжимающей карающий меч, чтобы убить неверного, — это была ладонь Заступника и Спасителя, это была рука Бога. Рука, знакомая многим под именем Хамса.

А эта ладонь?! Эта хамса, эта небесная оберега, была теперь протянута ему. Ему одному протягивалась Ладонь, проносящая из мира в мир то, чем был Той теперь переполнен. А переполнен он был в эту минуту теми же чувствами, коими прикасались к этому своему миру Ева и Адам…

— Вот она, — вел репортаж писатель, — простирающаяся длань. — Тою захотелось протянуть свою руку и он, почему-то оглянувшись, протянул обе руки навстречу, стремящимся оттуда, из глубин, запястьям.

— То, что я испытал при этом, — писатель подыскивал слова, — было сродни молитве. И я впервые пожалел, что нет у меня под рукой тфилина.[3] Розовый глаз медленно смотрел на Тоя. И когда этот глаз признал Того, Кто стоял за Тоем, явилась шальная мысль. Мысль о том, что и сам Той сейчас смотрит на Бога не менее красными от бессонной ночи глазами.

Той рассмеялся. И ему показалось, что его шутке рады. И тогда он дал волю своим чувствам!

Но писатель стал побеждать и вот Той уже что-то снова диктует. Но и писатель оказывается здесь бессильным.

Рука Тоя обречено опускает диктофон.

Тяжелый выдох.

Той заворожено смотрел на то, как рассеивались черные лучи, придающие четкие очертания ладони. Они собирались воедино, уступая место свету. Это походило на торжественный парад, где демонстрировалась сила и дружественность этой силы по отношению к гостю.

— Впрочем, — обратился к Тою Я, — здесь всего можно ожидать. Это ведь разыгрывается настоящая Мистерия.

— Ну да, не какая-то там «Коламбия-пикчерс» представляет! — Подмигнул Той.

— Да, здесь всг по высшему классу. И если я так говорю, можешь мне поверить, парень.

Тоя нисколько не задела фамильярность его нового знакомца, именовавшего себя, не иначе как Я. Напротив. Его это забавляло.

Черные ресницы Всевидящего Ока, находящегося в самом центре хамсы, становились все тоньше, все бархатистей и прозрачней. Писатель Той подумал даже, что для описания Бога не плохо бы немножечко мужественности. Но что-то глубоко сидящее в нем подсказывало то, в чем Той пока не мог бы себе сознаться.

А края иного берега, иного мира, также спешащего на представление, уже омывались новыми водами. Теми самыми водами, что нависают шатром неба над каждым из миров.

Теми самыми водами, что создают миры, что очищают их собою. Очищают от грязи, от скверны, от дурного глаза, от неправедных дел… слов… И тогда для кого-то эти воды становятся Потопом.

Той смотрел, как стремительно слетались на Землю представители иных миров. Они спешили собраться до восхода Солнца и очень боялись не успеть. И едва последний луч успел коснуться поверхностей гор Иерусалима, Той уже знал о том, что каждый представитель спешащих на Землю миров всего лишь подобие его самого.

Каждый мир, представленный на Земле — подобие мира, созданного самим Тоем.

Этим признанием Той встретил восход Солнца над Иерусалимом.

— А сейчас — просто насладиться! Для души! — Скомандовал Я.

3. Рука Мистерий[4]

А дети проснулись уже. Дети галдят и капризничают. Они неустанно устраивают свою жизнь. И Тоя снова потянуло к людям, потому что только людей он и знал. Тоя потянуло к Лике, ибо он стоя там на подмостках, где на него был направлен прожектор Луны, где в только что разыгранной Мистерии, именуемой инициацией, его посвятил зрак Лики. Это и было личным открытием неофита. Это было тем божественным наитием, память о котором глубоко сидела в нем. Та память, что подсказывала ему.

Память, с которой он не всегда соглашался.

Те самые бархатные, почти прозрачные ресницы, принадлежали не Всевидящему Оку, находящемуся в самом центре хамсы. Они принадлежали Лике.

Именно Лика смотрела на Тоя глазами Бога и только потом Бог смотрел на него ее глазами.

Рука Мистерий продолжала указывать Тою на лестницу, чьи ступени вели к возрождению.

По этой лестнице уже легко поднималась спортивным шагом, и также легко опускалась медсестра. Каждый ее шаг, каждая ступенька этой лестницы отзывались в ней величайшим наслаждением тела. Она массировала себя на ходу, обмазывала детским кремом кожу лица, рук, ног и подставляла взор свой взошедшему солнцу.

Она и здесь получала удовольствие, как привыкла его получать везде и во всгм. Той заметил на ее руках необычные браслеты, которые она добавила к своим многочисленным перстням, — серебро обрамляло всевозможные камни.

— Еш кесеф, еш[5]. — Ухмыльнулся Той, и подмигнул Руке Мистерий, чей палец указывал на медсестру.

Поблагодарив Руку, Той сосредоточил свое повышенное внимание на серебре.

Магическими камнями были унизаны, практически, все пальцы обеих рук медсестры. И этими руками она творила не молитву. Производя магические пассы, она перераспределяла свою энергию. И освобожденную силу направляла не внутрь себя, нет.

Она не разбрасывала ее и вокруг себя.

Для этого на лицо была надета улыбка. Улыбка эта недвусмысленно предупреждала: «Миролюбива, но при случае, «яхоля литфок»[6].

Ее сейчас больше интересовало свое собственное тело. Эту энергию нынешним утром как сотни, тысячи нынешних утр, она направляла на плоть.

Тело распрямляло морщины глаз. Манекен массировал собственные щеки. Машина ощупывала свою грудь и растирала ноги. А если быть точнее проверяла наличие в двигателе топлива и исправность ходовой части… Ну, а если быть еще точнее — она обращалась к своему сексуальному центру: полон ли он энергией.

Душе в этом автомате места не нашлось.

Сослана душа, в лучшем случае. Сослана этим прагматичным и разумным, как муравей, телом. Подальше, с глаз долой. Чтоб не напоминала о неприятных минутах в такой короткой и неблагодарной жизни тела.

Между тем, тело это ощущало каждую свою мышцу, каждый свой сустав ощупывала эта, пока еще миролюбивая, машина.

Машина, влюбленная в собственные формы, увидела вдруг, что за ней наблюдают и решила пожертвовать частью своей энергии, чтобы сохранить большее. И машина пошла в наступление.

Правда, оно было столь робким и ленивым, что больше походило на предложение перемирия…

В задачу Тоя не входило вступать в противодействие и он поспешил остановить агрессию, одарив машину комплиментом о шикарной обшивке:

— Эйзе гуф![7] — Произнес Той. И в ответ получил благодарную улыбку машины.

— Тода раба, — искренне поблагодарило тело и посторонилось, уступив ступеньку.

Той, спустившись к бассейнам, прошел к палаткам, в которых размещались охранники.