Повольники - Александр Яковлев

А щетинистый опять на крыльце.

- Иван Артюшин, Герасим Боков...

И опять буря криков. Бабы на цыпочках поднимаются, чтобы глядеть через голову на Гараську, а тот без шапки лезет через толпу. Смущенный, красный.

- А, милый ты мой, Гаранюшка.

Это Митревна. Это ее тонкий, пронзающий уши вой... И когда Гараська скрывается за дверями, все смотрят на Митревну, хлопочут - утешают.

- Ну, что там, не плачь, мать, чать, гляди сколько народу идет. Нюбивайся.

А на крыльце уже волнуются. Парень вышел. Пиджак на нет растрепан, застегнут на одну пуговицу. Лицо красное.

- Приняли.

Он махнул рукой и криво усмехнулся. А толпа вмиг подхватывает его на руки, бросает вверх.

- Качать...

А чей-то голос заплакал рядом.

И другой парень на крыльце. Весь радостный. Но его толкают и по шее, по шее, по шее. И бабы кулачишками стараются под бока толкнуть.

- Не взяли. Не приняли. Эх, дармоед.

И через всю толпу провожают с боем.

Вот и Гараська. Вышел на крыльцо, вытянулся, руки крестом и гаркнул на всю площадь:

- Приняли. В гвардию!..

- О-о-а-а, урра!.. Качать!

И Гараську на руках понесли, подбрасывая в воздух, до матери, до Митревны, а та так сразу сомлела и на снег бы упала, да молодой чернобородый мужик ее держит, в охапку взял, не дает падать. А Гараську только поставили на ноги, он как гаркнет:

- Наша матушка Расея всему свету га-ла-ва!

Толпа грузным хохотом:

- Го-го-го...

- Э, мать, будет тебе плакать-то. Вот он я. Живой еще.

Та к его плечу приникла, а Гараська все глазами шнырь-шнырь, куда-то по подзаборью, где нарядные девки с тревогой в глазах смотрят и в толпу и на крыльцо, ищут тайно кого-то. А черный мужик гудит:

- Брательник, Герасим, ты вот гляди, как перед Богом, не дам мамашу в обиду. Сказал и готово. И говорить больше не надо. Выпьем...

И мелькнула бутылка. А пестрая толпа кипит... великое, именитое уездное мещанство...

И мал-мале по-малу, с площади идут в разные концы города медленно, довольные: как же, побывали на торжестве таком: наши ребятушки царю-отечеству идут служить.

А в Курмыше радость:

- Гараську-то забрали.

- Слава тебе, Господи.

Но вечером опять вой, свист, рев на улицах.

Шинель серую наденут...

И гармоника саратовская, с колокольцами, визгливая:

Ти-ли-мони, ти-ли-мони, тили-мони-та-а-а...

- Затыкай уши, Мати Пречистая...

* * *

День зимний. Рань. А колокол звонит тревожно и призывно. И гужом по улицам народ. Все в собор, в собор. Прощальный день, некрутский день.

И опять Митревна идет за Гаранюшкой; в черном платке она, до земли согнутая, вся трепетно печальная. Рядом с нею все тот же чернобородый Павел, старшой. Гараська передом, грудь бомбой.

- Гвардия идет, дорогу...

А бабий плач в печальном звоне большого соборного колокола горяч и трепетен и берет рукой за самое сердце.

Тот же день. Вечер. Станция. Тысячи народа. Плач. Обрывки песен. Свист паровоза. Еще плач. А Гараська пьяный.

- А-а, пращай, девки-и...

Один он только и куражится.

- У, дурья голова. В остатний-то день не могет удержаться.

- Ну, такому что, ему наша Волга по колено.

- Пущай там похрабрится, дурь-то выбьют...

Еще свист паровоза, как сигнал. Вой источный, полный тоски.

- Прощай!

* * *

Вот какой палец ни укуси, все больно. Уже давно суровая зима залегла, давно бы Митревне утихомириться надо. А она вечерами, когда солнце уходило за дальние бугры, она садилась у окна, глядела на пустую степь перед окнами, на пороховушку, что чернела на буграх, на самом краю степи, думала о Гараське, и слезы капали на руки.

Свекровь злилась, ворчала.

- Ну, опять зарюмила. Ну ш... ненаглядный Гаранюшка... Все вон хоть молебны служить, рады избавились. А ты, мамынька, все...

И Павел с ней.

- А, брось ты, мать. Каково тебе еще рожна. Сыта - одета? Ну, и брось. А Гараська придет. Ты это обмозгуй: надо же кому-нибудь служить. Не он, так я...

- Всех жалко.

- Жалко. Чего ему сделается? Не война же теперь. Послужит, вернется.

- А ежели война?

- Ну, это, чай, Бог не попустит.

А вечер длинный. И тихонько солнце уходит за бугры, и свет кроткий кругом, как умирающий...

Так день за днем идет, - какой палец ни укуси, все больно.

Потом письмо: "Хорошо служу, пришлите мне пять рублей", потом надежда - вот пройдет три года, он вернется. "Господь даст"... И острая материнская тоска, умягчилась временем, в тихую грусть преобразилась.

Лишь вечерами, когда за буграми умирало солнце, Митревна глядела на пустырь перед окнами, и плакала украдкой.

- Вернется же он, вернется.

Какой палец ни укуси...

* * *

Но пришел день, и по всей великой стране, из края в край - прошла высокая костлявая женщина с сумрачными глазами, женщина, одетая во все черное; она постучала во все окна всей страны - и сказала короткое слово:

- Война.

И все задрожали, как листья под ветром. И всюду зазвучали песни, полные печали. Если бы взвиться к небу, глянуть вниз...

Все мужики великой и малой Руси, суровые олончане и архангельцы, крепкие сибиряки, пылкие кавказцы, расчетливая Литва и упорные латыши, волжские татары и мордва, киргизы, калмыки, черемисы, поляки - все запели свои самые грустные песни: прощай, дом родной.

Война. Война.

Из города поскакали во все волости верховые - с бумагами - приказами. И день скакали, и ночь. И суток не исполнилось, все села и деревни разом поднялись. Утром - до света - мужики и бабы в поле на жнитве. Жнитво шло, урожай в тот год загляденье был. И прямо с поля - с серпами, с косами, в рубашках потных, трудовых, в лаптях разбитых, без шапки иной прямо так - на телегу и в город. И у всех мысль одна, приказ один:

- Скорей, скорей, скорей.

Заскрипели дороги и проселки, бабьим воем огласились.

- А, батюшки...

И все чуяли: черная костлявая высокая женщина с сумрачными глазами прошла по недожатым полям. И везде умерла радость.

- Война.

А город зашумел, переполнился, как закипающий горшок. В каждом дворе подводы, подводы, подводы. На улицах российское мужичье - лапотное, крепкое, с крепким запахом, с корявыми тяжелыми руками, с пытливостью в серых глазах... Оно - непобедимое, вечно выносливое мужичье, сердце и грудь и вся сила России - оно заполонило все улицы тысячами, десятками тысяч грудилось у воинского присутствия - запрудило много кварталов кругом.

- Война.

- Война, братцы...

- Немец наступает. Бей немца.

- Эх, чтоб этому немцу. Погодить бы надо недельки три. Пшаница поспела бы, рожь, работать во как надо, а он здесь...

- Просить надо воинского, чтобы отложили войну ну хошь на месяц. Нам теперь некогда. Надо хлеб убирать.

- Нельзя отложить. Аль вы не понимаете, дураки?..

- Эх...

- А, милый ты мой, Овдонюшка.

- Не плачь, баба, все идем...

- Сердца не надрывай.

- Братцы, да как же это теперь, я и ружья-то десять лет не видал.

- Научат.

- Эх, выпить бы что-л: теперь!

- И казенки-то закрыли.

- По какому случаю?

- Священная война, а ты тут с пьяной мордой.

- Да я бы для задеру.

- А, ненаглядный ты мой, Никитушка.

- Баба, иди к черту. Не тревожь душу.

- Сынок, Тимоша... Подь сюда. Я погляжу на тебя в остатний раз.

- Выпить бы теперь.

- Случай такой, а они закрыли казенки.

- Царь приказал.

- Ну, это, чай, зря говорят. Царь и не знает про это.

- А вон гляди, городовые... Что-ж и городовых берут на войну?

- Городовых не берут.

- Не беру-ут? Ах, они черти проклятые.

- Бей полицию!

- Брось ты шебутиться-то. Тут война, а ты - черт те знает...

- Вот я те ерболызну по харе.

- А, ну, ерболызни. А-ну...

- Разойдись!..

- Эт-то на-ас?.. Полиция?!.

- Бей полицию!

Раз-раз-раз!.. Рррр... - засвистал полицейский свисток. Толпа зявкнула и за городовыми. Те едва спаслись от мужичьих кулаков. Начальство прятаться. А воинский - храбрый.

- У меня с полицией, как хотите, а на войну итти надо.

- Да, ваше благородие, да разе мы не понимаем? Сами запасные, сами служили. Война - дело царское.

- Урр-ра!..

- Выпить бы.

- А, ненаглядный ты мой, Петюшечка.

- Не вой, дьявол.

- Выпить бы.

- Ребя, в Клейменом конце казенку громят.

- Бей казенки!..

- Ар-ря! Ва-а! Бей!

И потоками в разные концы - к казенкам, к пивным, к трактирам.

- Водки, пива!..

Казенки - вдрызг, кабаки - настежь, и пошла гульба.

Четверти, бутылки, полбутылки, шкалики, мерзавчики... В руках, карманах, шапках, в мешках.

- Пей!..

Против воинского присутствия - архиерейский сад за забором - большой, тенистый. У архиерея высокая беседка там, все на балконе он виднелся, издали благословлял шумящую толпу мужичья. Но кто-то забрался на забор, глянул: дорожки, лавочки, желтый песочек на дорожках...

- Ребя, вот где водку-то пить...

Раз-раз-раз! - забор в сторону - новый забор - саженный и гужом в проломы, под деревья уселись в кружок.

- Пей!

Архиерей в испуге в дом убежал - и не видал, как пьяное непобедимое российское мужичье пиры пировало и в бесчувствии валялось на тех самых местах, где архиерей молитвы читал...