«Время сердца». Переписка Ингеборг Бахман и Пауля Целана - Ингеборг Бахман

О себе рассказывать почти нечего. У меня очень много работы, диссертация движется к концу, кроме того, пишу для газет, для радио и т. д., пишу много больше, чем прежде. Пытаюсь не думать о себе и с закрытыми глазами добираться до смысла того, что, собственно, имеется в виду. Конечно, мы все живем в большом напряжении, не можем освободиться и ищем окольных путей. Но я иногда от этого делаюсь совсем больной, настолько, что опасаюсь — в какой-то момент мне не выдержать.

На прощанье скажу — твоя записка, которую ты вложил в мой медальон, никуда не затерялась, хотя в медальоне ее давно больше нет; я думаю о тебе и все еще слышу тебя.

Ингеборг.

5. Ингеборг Бахман — Паулю Целану

Вена, конец мая — начало июня 1949 года (?)

Недописанное письмо.

Пауль, дорогой Пауль!

Я тоскую по тебе и по нашим с тобой сказкам. Что мне делать? Ты так далеко, и мне теперь мало твоих приветов в открытках, хотя до недавнего времени мне их вполне хватало.

Вчера Клаус Демус принес твои стихи, которых я прежде не знала, три из них — совсем недавние. Невыносимо, что они попали ко мне таким вот окольным путем. Прошу, прошу тебя, не надо так. Ведь хоть что-то должно же оставаться и для меня.

Я умею читать их лучше, чем другие, потому что встречаю в них тебя с тех самых пор, как больше не стало нашей с тобой Беатриксгассе[14]. Все говорит мне о тебе, я погружаюсь в стихи и разговариваю с тобой, обхватываю ладонями твою чужестранную темную голову и хочу сдвинуть камни с твоей груди, разжать твою руку с гвоздиками[15] и услышать, как ты поешь. Со мной не произошло ничего такого, что вдруг побудило бы меня думать о тебе больше. Все как всегда, у меня есть работа и успех, меня вроде как окружают мужчины, но это не имеет значения: ты слышишь, свет и мрак чередуются друг с другом, и дни пролетают словно миг…

6. Пауль Целан — Ингеборг Бахман

Париж, 20 июня 49 года

Ингеборг!

Нет, в этом году я приеду «неточно» и с опозданием. Но, может, лишь потому что хотел бы: пусть никого, кроме тебя, не будет, когда я поставлю маки, очень много маков, и память, памяти тоже не меньше, — два больших сияющих букета — на твой накрытый к дню рождения стол. Вот уже несколько недель я предвкушаю этот момент.

Пауль.

7. Ингеборг Бахман — Паулю Целану

Вена, 24 июня 1949 года

Ты, любимый!

Я вовсе и не думала об этом, и вот сегодня, накануне — в прошлом году ведь все так и было, — ко мне в самом деле прилетела твоя открытка, влетела прямо в сердце, да, именно так, я люблю тебя, я об этом ни слова не говорила, тогда… Я снова почувствовала запах маков, сильно, очень сильно, ты восхитительно колдовал тогда, мне никогда не забыть твоего волшебства.

Порой я хочу только одного: уехать отсюда, в Париж, почувствовать, как ты трогаешь мои руки, как ты всю меня трогаешь — цветами, а потом снова не знать ни о чем — ни откуда ты пришел, ни куда уходишь. Для меня ты родом из Индии или из еще более далекой, темной, смуглой страны, ты для меня пустыня, и море, и все, что есть тайна. Я по-прежнему ничего толком не знаю о тебе и потому часто боюсь за тебя, мне невозможно представить, что ты вынужден делать то же самое, что мы, другие, делаем здесь, мне хочется иметь замок для нас двоих, и чтобы ты пришел ко мне и был моим заколдованным господином, и там будет много-много ковров и музыки, и мы откроем для себя любовь.

Я часто размышляла о том, что «Корона» — твое самое прекрасное стихотворение, оно самым совершенным образом предугадывает то особое мгновение, когда все обратится в мрамор и будет навсегда. Но мне здесь не придет «время»[16]. Я жажду чего-то, что мне недоступно, все тут плоское и затхлое, обессилевшее и использованное еще до того, как им успели попользоваться.

В середине августа собираюсь появиться в Париже, всего на несколько дней. Не спрашивай, почему и зачем, но будь там для меня — всего на один вечер, на два, на три… Поведи меня на набережную Сены, мы будем долго смотреть в ее воды, пока не превратимся в маленьких рыбок и не узнаем друг друга вновь.

Ингеборг.

8. Пауль Целан — Ингеборг Бахман

Париж, 4(?).08.1949

Ингеборг, дорогая!

Всего несколько строк, в спешке, чтобы сказать, как я рад, что ты приезжаешь[17].

Надеюсь, это письмо придет вовремя, и ты напишешь, когда прибывает поезд: можно ли мне тебя встретить? Или лучше не надо, я ведь не смею спрашивать, почему и зачем ты едешь?

Я полон нетерпения, любимая.

Твой Пауль.

Вот мой телефонный номер:

DAN 78–41[18]

9. Пауль Целан — Ингеборг Бахман

31, Рю дез Эколь

Париж, 20 августа 49 года

Моя дорогая Ингеборг!

Ты, значит, приедешь только через два месяца — почему? Ты этого не говоришь. Ты также не говоришь, надолго ли, не говоришь, получила ли стипендию. Пока что мы, как ты предлагаешь, могли бы «обмениваться письмами». А знаешь, Ингеборг, почему весь последний год я тебе так редко писал? Не только потому, что Париж загнал меня в тупик жуткого молчания, из которого я пока не выбрался; я, кроме того, не знал, что ты думаешь о тех коротких неделях в Вене. Как я мог это понять по твоим первым, в спешке набросанным строчкам, Ингеборг?

Может, я ошибаюсь, может, дело обстоит так, что мы избегаем друг друга именно там, где очень хотели бы встретиться, может, виноваты мы оба. Только я иногда говорю себе, что мое молчание, наверное, понятнее, чем твое, потому что тьма, которая навязывает его мне, старше.

Ты знаешь: важные решения каждый должен принимать сам. Когда пришло то письмо, где ты спрашивала меня, выбрать ли тебе Париж или Соединенные Штаты, я бы охотно сказал, как бы меня обрадовало, если бы ты приехала сюда.

Понимаешь, Ингеборг, почему я от этого воздержался? Я сказал себе: если бы ты действительно придавала какое-то (а это значит: больше, чем какое-то) значение тому, чтобы жить в городе, где живу и я, ты бы не спрашивала у меня совета.

Прошел долгий год, год, в который тебе наверняка довелось столкнуться со многим. Но ты мне не говоришь, насколько далеко за чертой этого года остались наши с тобой май и июнь.

Насколько далека или близка мне ты, Ингеборг? Скажи, чтобы я знал, закрываешь ли ты глаза — сейчас, когда я тебя целую.

Пауль.

10. Ингеборг Бахман — Паулю Целану

Вена, 24 нояб. 1949 года

Дорогой, дорогой Пауль!

Уже ноябрь. Письмо, которое я написала в августе, по-прежнему не отправлено — все так печально. Ты, должно быть, дожидался его. Примешь ли ты его сегодня?

Я чувствую, что говорю слишком мало, чувствую, что не могу тебе помочь. Мне бы надо приехать, посмотреть на тебя, извлечь тебя наружу, поцеловать и крепко держать, чтобы ты не ускользнул. Прошу, верь, что я однажды приеду и верну тебя. Я со страхом наблюдаю, как тебя уносит в огромное море, но я построю корабль и верну тебя, пропавшего, домой. Только ты сам помоги мне в этом и не усложняй мою задачу. Время и много чего еще — против нас, но мы не позволим ему разрушить то, что хотим спасти из его потока.

Напиши мне поскорее, прошу, и напиши, нужны ли тебе мои слова, примешь ли ты мою нежность и любовь, можно ли тебе чем-то помочь, тянешься ли ты еще ко мне и укрываешь ли меня темным покрывалом тяжелого сна, в котором я хочу просиять светом.

Попытайся же, напиши, задай мне вопрос, освободись от всего, что тебя гнетет!

Я вся с тобой.

Твоя Ингеборг.

10.1. Приложение

Вена, 25 августа 1949 года

Любимый мой!

Письмо это дается мне с трудом. Прошел целый год — ни вопросов, ни ответов, лишь редкие, но очень нежные приветы от тебя, совсем немногословные попытки поговорить, из которых по сию пору ничего не вышло. Помнишь ли ты еще наши первые разговоры по телефону? Как это было трудно: мне всегда словно воздуха не хватало — ощущение, похожее на то, что сопровождало до сих пор нашу переписку. Не знаю, чувствуешь ли ты то же самое, но позволю себе предположить, что да.

Твое молчание наверняка было иного рода, чем мое. Я прекрасно понимаю, что мы сейчас не станем говорить о тебе и о причинах, которые у тебя были. Они для меня важны, и таковыми останутся, но если что-то и будет положено на чашу весов, то там не окажется ничего, касающегося тебя. Для меня ты — это ты, для меня ты ни в чем не «виноват». Ты можешь не говорить ни слова, но я радуюсь даже самой малости. Со мной все иначе. Я — более простой человек из нас двоих, и все же мне придется объяснить себя, потому что тебе это трудно понять.

Мое молчание прежде всего означает, что я хотела сохранить те недели такими, какими они были; мне хотелось только одного — чтобы время от времени от тебя приходила открытка, подтверждающая, что все это мне не приснилось, что все было действительно так, как было. Я любила тебя, ничуть не меняясь, на той стороне, что была «там, за каштанами»[19].