Сущий рай - Ричард Олдингтон

Невозможно сказать, как долго гудел бы еще мистер Чепстон, наставляя Криса в стиле Полония. Крис слушал с удивлением и стыдом, сознавая, что ему хитроумно заткнули рот. Он чувствовал себя в смешном и глупом положении. Смешно было бросаться в самый разгар катастрофы к Чепстону, как к милосердной Богоматери; глупо наступать человеку на любимые мозоли, когда хочешь что-нибудь получить от него. Крис сделал удивительное открытие, что шутки на чужой счет требуют подкрепления в виде независимого дохода. За отсутствием такового человек вынужден присоединиться к великой армии тех, кто лижет чужой зад явно и старается укусить его исподтишка; сплетнями мстит человеческое «я» за те унижения, на которые обрекает человека забота о собственной выгоде…

Крис вышел из задумчивости и закрыл шлюзы чепстоновского красноречия, поднявшись со словами:

— Ну, мне пора идти. Надо еще уложить вещи и повидаться с массой людей. Спасибо за все.

— Вам в самом деле пора? — воскликнул мистер Чепстон, с самым непринужденным видом вскакивая с кресла. — Может быть, вы чего-нибудь выпьете? Нет? Что ж, в таком случае…

Он принялся медленно и внушительно пожимать правую руку Криса, раскачивая ее, как ручку насоса:

— Не забывайте своего старого учителя, — пожатие, — приезжайте иногда повидаться со мной, — пожатие, — не становитесь тряпкой, — пожатие, — никогда не таите обиду за несправедливость, — пожатие, — держитесь идеалов, которые мы старались вам привить, — пожатие, — берегитесь вульгарности, — пожатие, — материализма, — пожатие, — бесчестных поступков, — пожатие, — и, превыше всего, женщин!

Выпустив руку Криса, мистер Чепстон быстро отвернулся, как бы желая скрыть душившие его чувства.

— Прощайте, — сказал он гортанным голосом. — Прощайте!

Крис направился к двери и, когда она закрылась, услышал голос мистера Чепстона, поднявшийся до прощального вопля.

— Прощайте! Держитесь — ваши идеа-алы…

Склонив голову набок, точно огромный, но уродливый певчий дрозд, мистер Чепстон слушал, как ослабевает эхо шагов Криса по деревянным ступенькам, потом по-птичьи подскочил к окну и выглянул посмотреть на голову и спину явно разочарованного молодого человека, направляющегося к воротам колледжа.

Может быть, на лице этого выдающегося специалиста по античной литературе появилось слабое подобие сатанинской улыбки?

Может быть, он сообразил, что пять процентов из четырехсот фунтов, это двадцать фунтов в год, — достаточно, чтобы оплатить годовой счет за табак каждого сколько-нибудь благоразумного человека?

Во всяком случае, он снова принялся набивать трубку, с особенным напряжением вглядываясь в сумерки.

Два

Трясясь в углу купе третьего класса, Крис мрачно созерцал катящуюся перед ним панораму пустошей, разбросанных в беспорядке птицеферм, новых желтых кирпичных особнячков, милых, старых, дымящихся от сырости полудеревянных коттеджей и облетевших остатков леса. Шпили вонзались в небо, две-три свиньи утыкались пятачками в землю, автомобили мчались по дорогам, перестроенным за огромные деньги во имя разрешения проблемы безработицы. Недавно превращенный в Дом Призрения величественный особняк объявлял на огромном плакате, что он кормит, одевает и пестует с колыбели до могилы слабоумных детей слабоумных родителей и властно требовал пожертвований на это замечательное патриотическое начинание.

Есть разница между юными англичанами вчерашнего и сегодняшнего дня. Это должно быть ясно даже им самим.

Довоенный англичанин был обычно чем-то вроде белокурой рыбы — длинный, холодный, не умевший выразить свои мысли, хищный и наглый. Вскормленный на питательном мясном экстракте воинственности, который прославляли кровожадные медицинские авторитеты, он воображал себя непобедимым властелином всего остального низшего мира. Колонна Нельсона была пупом его обширной и в значительной мере фиктивной империи. Все дороги начинались для него от Ватерлоо.

После столетия легких побед над косоглазыми и черномазыми этот чертовски замечательный спортсмен испытал неприятный сюрприз: его ударил противник, оказавшийся ему по плечу. Реагируя на сии внешние условия, рыба постепенно усвоила покровительственную окраску миролюбивого идеалиста, идеалом которого было — заинтересовать мир в сохранении своей безобидной породы. Так как это не удалось, он обиделся на мир, и дети столкнулись с унылой перспективой бесконечно долго расплачиваться за грезы отцов. Их наследие — разочарование.

Крис Хейлин был представителем этой, по-видимому, новой породы, которой по непонятной прихоти генетики суждено удовлетворять новым требованиям. Для англичанина он был мелкокостен и невысок ростом — всего пять футов шесть дюймов. Руки у него были широкие, но изящной формы; волосы довольно темные; подбородок и рот говорили о скромности, о природной застенчивости. Глаза серые и крайне сентиментальные. Но если у него и были нервы, он держал их в узде, во всяком случае, он был человеком слишком цивилизованным, чтобы дать выход своим чувствам, избивая кастетом своих политических противников.

Если бы удалось убедить его отказаться от едкого легкомыслия ради надутой серьезности и носить брыжи и эспаньолку, он был бы прекрасной имитацией молодого испанца времен Филиппа III. Меланхолия, свойственная всем, кто пробуждается от надменных грез, перешла у него в отчаянную веселость. Или веселое отчаяние. Далекий оттого, чтобы спустить свой старый флаг в знак поражения, он бесцеремонно пользуется им как носовым платком. Это может быть великолепно, но бессмысленно. И здесь также разочарование.

Крис страдал. Он был из тех людей, которые непременно должны страдать. Он заблудился в мрачном лесу, ощерившемся капканами для молодых людей. Разлука с корпоративной самоуверенностью колледжа Святого Духа унизила его «я». Он испытывал своеобразные муки человека, который в теории может делать все что угодно, тогда как в действительности все его импульсы ущемлены. Он был близок к настроению, побуждающему становиться масонами, фашистами, или объединенными лесничими, или жениться на первой попавшейся неподходящей девушке.

Он размышлял с горестной бессвязностью:

«Гнусная встреча со стариком Чепстоном вчера. Еще гнуснее встреча дома. Гнусные, гнусные дни впереди. Мы становимся пожилыми, когда перестаем надеяться в будущем на что-нибудь приятное. Я, должно быть, родился пожилым. На что я надеюсь в будущем? На встречу с домашними?

На Анну? Анна не такая. В самом деле не такая? Она сияет как звезда, и она восхитительна — иногда. И потом она сука, да, такая хорошенькая сучка. Женщины-суки теоретически бессмертны, это бессмертие пола совершенно необходимо для оправдания глупости и жадности мужчин. И все-таки Анна прелесть, хоть она и сука. Люблю я Анну? Что значит любовь? Пастырь, что такое любовь? Скажи мне, прошу тебя. „Светлых волос на запястье браслет?“

Любить — это значит пребывать в таком иррациональном состоянии, когда хочешь во что бы то ни стало заплатить чудовищную цену за ветку цветущей вишни, которую тебе должны были бы великодушно приносить в дар…

Но я хочу, хочу ее, хочу ее. Ну а какой толк в этом? Я нищий герой. Из-за отсутствия денег я не могу жить как хочу. Но хочу ли я жениться на Анне? Осесть, как говорят, точно ил в океане или осадок в бутылке вина? Столь же существенно: захочет ли Анна выйти за меня замуж? Мой годовой доход ноль фунтов, ноль шиллингов и ноль пенсов; заработок — столько же. Идеальная перспектива для брака. Но зачем брак? Я хочу Анну в здоровье, не в болезни; я предпочел бы раздевать ее, не одевать; я хочу ее иногда, не всегда; сейчас, а не на всю жизнь? Возмутительно! Такие речи доступны только господам профессорам.

Это ведь очень легко сделать самым простым шилом и, может быть, даже хорошо было бы умереть. Зачем тянуть обрывающуюся нить до позорного конца? Выпрыгнуть из жизни в припадке злой скуки или таскать ревматический костяк и негодную дряхлую плоть…»

Крис пил из чашки разочарования большими глотками — молодой человек, оказавшийся во власти близорукого мира, как молодой король перед липом угрюмой, обанкротившейся и свиноголовой нации.

В таком настроении он мрачно побрел со станции домой и тихонько вошел с черного хода через кухню, где напугал кухарку, вздремнувшую перед горящей плитой. В отместку она вылила на него скопившуюся за день сварливость.

— Ох, мистер Крис, нехорошо так пугать человека, а я-то устала и измучилась, каково это, когда нет горничной и приходится делать все по дому одной. Я сказала барыне, что это не входит в мои обязанности, но, конечно, я готова помочь, и сейчас я только-только присела на минутку, как вы тут ворвались и хлопаете дверью, и я готова на пенни спорить, что вы не вытерли ноги и пошли так по моему чистому полу. Я нынче утром сказала барыне: извините меня, барыня, постелить постели и мести пол не входит, говорю, в обязанности кухарки и никогда, говорю, не входило, хоть я, конечно, рук своих не пожалею для почтенного семейства, когда оно, говорю, аккуратно платит жалованье, и сама не хочу никому быть в тягость, особенно когда люди в нужду впали, и в этом, говорю, нет ничего удивительного, а мне, говорю, надоело каждый раз лавочникам говорить, что барин в постели и не будут ли они любезны подождать, а еще того больше, вы, барыня, говорю, меня, конечно, извините, но только я сама из приличной семьи и в мои обязанности, говорю, не входит бегать в кабак «Красного Льва» за бутылкой виски. Пусть, говорю, кто пьет, тот сам и покупает виски в кабаке, так что уж вы, говорю, будьте любезны, рассчитайте меня с предупреждением за месяц, а она как на меня заорет, да мало сказать заорет, но ведь я ей ничего дурного не сказала, мистер Крис, но только я не хочу оставаться в доме, где меня не ценят…