Штрихи к портретам и немного личных воспоминаний - Лео Яковлев

1982

Николай Михайлович Дружинин

Этот исторический деятель из новых академиков урожая 53-го года появился в сфере моего внимания только после смерти Тарле, в году 56-м, так как половина мозжинской дачи перешла в собственность Академии наук (из-за того, что тетя Леличка пережила Тарле на целых два месяца и умерла, не составив завещания на свою долю) и была выделена Дружининым. Человеком он оказался бесконечно длинным, бесконечно нудным и потому — бессмертным, ибо не могла природа-мать собрать такие редкие качества в такой густой концентрации в какой-нибудь недолговечный сосуд: чувствовалось, что Дружинин был рассчитан на века. Первое, что они с супругой изволили заявить, появившись на даче, была просьба снять (за отдельную плату) чердак над выделенными им двумя комнатами, ибо им нужно «работать» в абсолютной тишине. Услышать такое людям, привыкшим к тому, что Тарле никаким шумом невозможно было отвлечь от работы, было как-то неловко. Я даже отыскал в «Академкниге» какой-то не распроданный труд новоиспеченного академика, дабы уяснить, над чем он собственно «работает». Оказалось, что читать им написанное человеку, читавшему Карамзина, Костомарова, Ключевского, Тарле нет никакой возможности, настолько оно было нудным, корявым, неинтересным и, можно сказать, микроскопически обстоятельным. А вот одна из книжек его дражайшей супруги (возрастная разница у них была аж в 30 лет!), посвященная «золотому веку Екатерины», потемкинскому освоению Северного Причерноморья, мне понравилась.

При всех последующих встречах на дачном участке Дружинин был сух, корректен, нелюдим и невозмутим. Однако потом он добросовестно подготовил «свой» том из собрания сочинений Тарле, а позднее опубликовал краткую брошюрку «Воспоминания и мысли историка», в которой он предстает человеком более интересным, чем казался и чем написанные им книги. Человеком, способным на поступки. В этой же брошюрке он недвусмысленно осудил, не называя, правда, имени Тарле, возню, затеянную сусловскими провокаторами вокруг него по поводу пожара Москвы в 1812 году.

Отсюда я сделал важный вывод и, может быть, не ошибся: чрезмерное самомнение и переоценка собственных трудов не всегда зло, так как иногда этот штришок характера, вероятно, полностью исключает зависть к более талантливому собрату, которому, как тогда казалось, предстояло замолчать навек.

1982

Жизнь и приключения Андрея Григорьевича Чернова

Здесь мы переходим от покойных академиков к покойному бывшему помощнику самого Президента Академии наук. Когда-то Герцен назвал своего дядюшку, отца Натали, А. А. Яковлева уродливым порождением уродливой русской жизни. В какой-то мере вторую часть этого высказывания можно применить и к Чернову, являвшемуся порождением уродливой русской жизни уже в наше время, ибо его карьеру нельзя привязать к иной действительности, как нельзя привязать к нашей («советской»), скажем, карьеру биржевого дельца.

Происходил Чернов из местечковой еврейской семьи откуда-то из-под Чернобыля и, следовательно, и имя, и отчество, а может быть, и фамилию, он придумал себе позднее. Как и во многих других местечковых семьях, все дети росли крутыми революционерами, а так как революция этому поколению в его жизни подвернулась, то старшая сестра Чернова — Роза приняла в ней активное участие. (Старшие братья не дождались столь милой евреям революции и подались на заработки в Южную Америку, где и обосновались.) Роза, как Голда Меир, стала видным «комсомольским вожаком» на Украине. Чернов как-то мне показывал фотографию 30-х годов, где Роза была рядом с Хрущовым.

Сам Чернов по малолетству участия в революции не принял, но мотался по стране, держась за ее юбку и кожанку, и однажды попал на глаза Ленину и прочим Ульяновым. Те посчитали, что мотаться ему хватит, и определили его на учебу.

С учебой его — дело темное, однако читать, писать и, главное, считать он научился, и, кроме того, вынес настолько глубокое уважение к наукам, что после странствий по советским учреждениям надолго определился на работу в аппарат Академии наук. Там своей смышленостью он обратил на себя внимание Владимира Леонтьевича Комарова и вскоре заслужил его безграничное доверие. Это было весьма кстати, так как в канун 37-го умерла Роза, и надеяться Чернову было не на кого. Смерть Розы тоже была кстати, т. к. она переписывалась с аргентинскими братцами и в сочетании со своими троцкистско-бухаринскими знакомствами была, можно сказать, находкой для любого следователя-сюжетчика тех времен.

Сам же Чернов был чуток к новым веяниям и вел себя тихо. Тихо он стал заведующим канцелярией Комарова, его alter ego в хозяйственных делах.

На этом посту он особенно развернулся в дни войны, когда аппарат вывезли в Казань. Подобрав группу молодцев, которая вместе с ним называлась в академических кругах «Комарильей» (по фамилии Комарова), он переправлял в арендованных Академией наук вагонах горы продуктов, наживаясь на их реализации. Добрейший Владимир Леонтьевич, разумеется, ничего не ведал об этой деятельности.

Именем Комарова Чернов творил и добро, причем очень избирательно, с расчетом на отдачу в будущем, когда Комарова не станет. Но это его не спасло — Комаров ушел в иной мир, Чернов стал рядовым работником аппарата и в очередной «сталинский набор», в году пятьдесят первом оказался в концлагере. Там он примазался к медпункту.

Став по лагерной терминологии «придурком» — одним из тех, на которых впоследствии делал свои националистические обобщения Солженицын, он благополучно пережил смерть гения всех времен и народов. Лагерная жизнь сталкивала его с разными людьми — от убийц Бабьего яра, с наслаждением вспоминавших, как они тогда «погуляли», до кодла «советских еврейских писателей», вызывавших всеобщее отвращение. Чернов же был хорош со всеми — сказывалась универсальность его натуры.

Фемида не любит скорых пересудов, и освобождение Чернова затянулось года на полтора. Выйдя на волю мучеником, он восстановился в коммунистической партии и не спешил определиться на постоянную работу, искал место прибыльное и непыльное, тем более, что в Академию его не брали, квартиру не вернули, жена отказалась от него. В общем проблем было много, а некогда облагодетельствованные им курвы-академики не спешили платить добром за былое добро.

В своих поисках жанра он в конце 55-го вышел на тетю Манечку (Марию Викторовну Тарле-Тарновскую, сестру покойного историка) с предложением издать сочинения Тарле. Тетя Манечка, с присущим ей недоверием к людям, некоторое время колебалась, к тому же Чернов срывался то и дело на рассказы о своем былом могуществе, о своих огромных связях, то вдруг сообщал, что он был любовником молодой Плисецкой, что при его малом росте как-то не укладывалось в сознании и вообще веселило слушателей.

Но тетя Манечка все же решила, что риск не велик, тем более, что от нее Чернов просил всего лишь уважительное и теплое письмо к известной писательнице Ольге Дмитриевне Форш, а писать такие письма тетя Манечка умела.

Взяв письмо в зубы, Чернов отправился в Питер к Форш. Почему именно Форш? Тайна была неглубокой — Форш на самом деле не Форш, а Комарова — двоюродная сестра Владимира Леонтьевича и близкий ему человек, а следовательно, близкий и Чернову.

Форш ходила тогда в литературных патриархах, исторический уклон ее творчества был известен, и потому ее обращение непосредственно к Булганину об издании бесценного наследия Тарле выглядело вполне естественно. И тут начал срабатывать присущий Чернову организационный дар. Его знакомый из канцелярии тогдашнего премьера уговорил того подписать резолюцию об издании сочинений без всяких академических виз и согласований. Веселый маршал подписал, помня еще об отношении к Тарле Сталина и его окружения, о популярности Тарле в предвоенные и военные годы.

Чернов же обеспечил попадание этой резолюции к нужным людям прямо в издательский отдел Академии, минуя управление, где все могли спустить на тормозах. Он же обеспечил немедленное развертывание работ и заключение договора с тетей Манечкой. Вскоре она получила аванс за первый том и навсегда поверила в могущество Чернова.

Чернову удалось не только протащить большой объем собрания, но и за взятки, как он говорил, увеличить его тираж до 30 тыс. экз. (один академический тираж научного издания в академическом издательстве составлял тогда 10 тыс. экз.), что увеличивало гонорар на 160 %.

Сам Чернов спрятался за скромной ролью составителя, хотя настоящую составительскую работу вела Анастасия Владимировна Паевская, верный и давний друг-помощник Тарле.

Вокруг издания этих сочинений кормилось много людей, а взятки, по его словам, доходили до тогдашнего руководства и до бессменного Лихтейнштейна, так что всем черновским мероприятиям была зеленая улица.