Котерия. Пристанище заблудших - Алекс Рауз

осталось?

– Со дня на день, святой отец…

Ее муж так и не поднял головы, когда я выходил. И проклятая тишина следовала по пятам.

Ждать пришлось недолго, и ведьма разродилась к вечеру. Не знаю, отвязали ли ее от того столба на площади, но, когда я вернулся, она снова была там.

Я опять не смотрел. За свою бытность инквизитором я повидал многое. И уже давно не судил никого, хоть и садистского интереса никогда не испытывал.

Смотрели селяне, почти всегда. Для них огненное представление на площади было необычным разнообразием в рутине. Как бы отвратительно ни выглядели горящие кости, как бы мерзко ни пахло мясо, большинство не отворачивалось.

Я смотрел только во время приговора. Ровно столько, сколько положено, чтобы перекрестить, произнести последнюю молитву и отправить душу на суд божий.

Как сейчас говорят – ничего личного. Ни она, ни я не выбирали, кем нам быть. Мы стали тем, кем родились.

В существовании ведьм я не сомневался, потому что видел их как минимум каждый месяц. Сжигал чуть чаще… Но верил ли я в бога? В небесный суд и очищение, которое даруют эти костры? В справедливость, в конце концов…

В церкви нас учили, что мир прост. Что он поделен на добро и зло, на праведность и искушение, грех и покаяние. Эти постулаты не подвергали сомнениям, как то, что небо синее, а трава зеленая. Но я также знал, что трава бывает желтой, выгоревшей на солнце; коричневой, умирающей. Небо бывает облачным и грозовым, белым и черным. Еще с детства мой пытливый взор подмечал многое, но я хорошо умел молчать. Кажется, именно это качество ценилось превыше всего в те времена.

Ничего в этой жизни не бывает однозначно, кроме факта ее конца. А все, что до и после – хаос сознания и карнавал лицемерия.

Солнце, нещадно палившее весь день, закатывалось за горизонт, но жара еще не сдавала позиций. Когда я шел до площади, мне было ужасно душно. Я обливался потом и мечтал скорее вернуться в столицу. Там мне наберут ванну. И мы с братьями помолим Господа о дожде за спасение очередной замаранной дьяволом души.

Все еще в коконе без запахов, почти без звуков я подошел к молчащей толпе у столба. Весь день вдруг показался нереальным, будто я спал. Должно быть, жара меня доконала.

Я читал молитву в полусне. Я крестил ее, не глядя.

Я подал знак зажечь огонь. Рядом вспыхнул факел, потом оранжевые блики заплясали на лицах собравшихся. Только тогда я поднял глаза.

И сном показалась вся моя жизнь до этого часа.

Я смотрел на ведьму, отправленную мною на костер. Темные волосы, развевавшиеся на невидимом ветру, пока не тронутые пламенем. Огромные, как два темных озера, прекрасные карие глаза. Тонкие черты лица, не искаженные злобой или невежеством. Да, дьявол забирал себе лучших, ведьма была прекрасна.

А она смотрела на меня в ответ до того момента, как боль заполнила ее сознание, не оставив там человеческого.

Я пытался отвести взгляд от последних секунд ее жизни и не мог. Внутри я кричал, но так и остался на месте, как незыблемый символ власти церкви над ересью и колдовством. Как победитель идиотской войны, которую никогда не хотел вести.

Ночь резко опустилась на площадь. Костер дотлевал, люди разбрелись по домам, восславив Господа за избавление от неугодной им соседки. А я еще долго стоял там… Они думали, что я молился, но я проклинал.

А потом ко мне украдкой подошел ее муж с младенцем на руках. На его лице больше не было слез, оно будто окаменело в жестокой маске. Быть может, он считал себя праведником, истинным христианином в момент испытания дьяволом.

Он молча поднес новорожденную девочку и отогнул пеленку. Там был тот же знак, что и на матери.

Я подумал, что лучше бы я сжег его.

Но я хорошо умел молчать.

Поэтому я взял младенца в руки и кивнул. Мужчина поклонился и ушел не оборачиваясь.

Той же ночью я уехал, увозя «дитя дьявола» с собой. Мой долг как служителя церкви был в том, чтобы защищать людей от таких, как она. Как ее дитя. Но обычные люди творили гораздо больше зла, чем самая могущественная ведьма, которую я встречал.

Мой долг был в том, чтобы не оставлять этого младенца в живых… Отъехав от деревни на достаточное расстояние, я распеленал ребенка и достал клинок.

Срезал проклятую метку с ее плеча. Она зашлась пронзительным криком – будем считать, что так я очистил ее душу.

На рассвете я оставил ее на пороге ближайшего монастыря.

Глава 3. Аркан 12. Повешенный. Аврора

За три месяца до звонка в дверь

Мир коряво плыл перед глазами. Будто рука безумца смешала все краски в огромной палитре и грязными, суматошными кляксами раскидала вокруг. Реальность тряслась в жаркой дымке летнего полудня. И даже промозглая весна за окном, серый снег и дождь, стучащие по стеклу, не умаляли этот жар.

Аврора ненавидела температуру, она каждый раз грозила иссушить мозги. Самое мерзкое последствие удачной охоты, или ее собственной неосторожности.

Теперь она заливала липким потом старую простыню и тихо постанывала, или ей только казалось, что тихо. Повезло, что в крохотной квартирке она жила почти одна.

Кровать стояла у окна, закрытого тяжелыми, пыльными шторами так плотно, что невозможно было разобрать, день или ночь царит на улице. Мокрые длинные волосы облепили лицо, за пару дней в постели они спутались так, что их еще год не прочешешь – проще и не начинать пытаться. Толстое одеяло, пережившее не одно десятилетие, она сжимала в руках, еще сильнее исхудавших за пару голодных дней. Бледная сухая кожа обтянула пальцы так, будто под ней были лишь кости.

Но раз в день Аврора находила в себе силы улыбаться. Целую минуту она пустыми глазами смотрела в потолок и растягивала уголки рта. Во время болезни кожу особенно сушило, и, если не разрабатывать ее, шрам, пересекавший лицо ото лба, через правый глаз и щеку, до самого подбородка, навсегда лишит ее улыбки.

А возможность саркастично ухмыляться Аврора ценила. Поэтому старательно растягивала рот, глядя в потолок и жалея, что там нет зеркала. Зрелище, должно быть, то еще.

В противоположном углу комнаты затрещал старый телефон. Он завалялся в этом доме еще со времен позапрошлого века, и звонил только в одном случае. Потому что провода огромного аппарата были оборваны