Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кто-то стянул с меня куртку. Не соображая еще до конца, где нахожусь и что присходит, я выругался и рванул куртку к себе. Уже светало, и мне не стоило труда разглядеть круглую стриженую голову с огненно-рыжими волосами. Человек стоял на коленях и прижимал к губам палец. У него были блеклые голубые глаза. Он вполголоса заговорил, несколько раз повторив "Ромыния" и указав на себя: "Дан". Критически оглядев мои сверкающие светлые брюки, потрепал рукой свое черное одеяние: "Нуаре!" - и выдал длинную тираду. С грехом пополам я понял, что он пытался мне втолковать: передвигаться можно только по ночам, светлая одежда бросается в глаза. Помолчав какое-то время, румын встал, махнул мне на прощание и побежал, пригнувшись, - так, как, по моим представлениям, передвигаются солдаты на войне. Его плоская, прижатая к земле силой страха черная фигурка, растворившаяся тенью в золоте пшеничного поля, стала для меня невыносимым символом бегства. Как далеко он так уйдет, подумал я с тоской.
Над саксонскими полями поднималось солнце. То, что поля были именно саксонские, я узнал минувшей ночью из придорожного рекламного плаката. На нем был изображен толстый человек, похожий на моего бывшего шефа Батона, с кружкой пива в руке. По краю шла надпись: Sachsen. Я смотрел на небо, на траву и деревья, окружавшие поле. Пыль под ногами, привкус полыни - все точно такое же, как где-нибудь возле Таганрога, где была большая армянская колония и жили когда-то мои родственники. Если бы я выронил где-нибудь по дороге мысль о том, что нахожусь по другую сторону границы двух миров, ни за что не поверил бы, что это - Германия.
В период увлечения древними авторами, когда я вместе с очередной банкой вишневого компота проглотил "Сравнительные жизнеописания" Плутарха, "Жизнь двенадцати цезарей" Светония, мне удалось выменять у соседа за блесну для удочки приблудившееся к нему дореволюционное издание "Германии" Корнелия Тацита. Теперь эта страна непроходимых лесов, болот и рослых людей с жесткими голубыми глазами и волосами цвета спелой пшеницы лежала передо мной. Мне почему-то всегда казалось, что здесь все должно быть особенным. Совсем не таким, как у нас. Но когда я лежал на куче остывающей соломы и считал падающие звезды, мне пришло в голову, что силы природы везде стремятся к гармонии и равновесию, только человечество раздирается жаждой господства и - как ее следствие - разделением на бедных и богатых, удачливых и несчастных. Природа не устает бороться с этим порождением человечества, старательно уничтожая следы мнимых господ. А они цепляются за поверхность земли, мучительно пытаясь оставить их, эти следы, - тщеславные мнительные карлики.
Дальше все развивалось стремительно. Я не нашел в себе сил последовать совету Дана - прятаться ночным зверем - и вернулся на дорогу. Шаги, которые делали ноги, лодкой раскачивали в голове одну и ту же мысль: что ищу я здесь, не зная языка этой страны, не имея даже четких представлений о цели пути? Встречные, как сговорившись, щетинились подозрительными взглядами. Замолкали на полуслове, когда я проходил мимо, долго еще спиной ощущая недоброжелательность и враждебность - эти цвета Саксонии.
Они появились внезапно. Проехали мимо автобусной остановки, где я сидел, отдыхая от безрезультатных попыток остановить какую-нибудь из проходящих машин, отъехали нарочно еще метров на двадцать. Мне даже в голову не пришло, что нужно спрятаться. Позже я узнал, что здесь существует денежное вознаграждение за информацию о подозрительных личностях, шатающихся в приграничном районе.
Двое в форменных зеленых рубашках с короткими рукавами и нашивками "Zoll" подбежали ко мне, заставили подняться, потребовали документы - у меня их не было, - обыскали, как это делается в американских фильмах: ноги на ширину плеч, руки за голову, и, ничего не обнаружив, кроме нескольких долларов и марок, мягко подтолкнули к машине - белому микроавтобусу "фольксваген-транспортер". Автобус был разделен пополам решеткой, но почему-то посадили не в "курятник", а рядом с собой.
В участке меня допрашивали, пытались узнать, как и где перешел границу. В ответ на вопрос, почему это сделал, я выдавил из себя слово, которое мне в Москве под большим секретом поведал Геша Гопник: "Азиль". При этом он выразительно оглядывался, не подслушивают ли нас, и заклинал меня нигде и никогда не произносить это магическое заклинание, кроме одной-единственной ситуации, в какой я сейчас и очутился. Позже я недоумевал, чего это Геша делал такую тайну из слова, которое можно было обнаружить в любом, даже самом маленьком из всех карманных словарей. Означало оно по-немецки всего-навсего "убежище".
Мне дали подписать протокол допроса после того, как перевели его содержание на ломаный русский. Маленький, похожий на Чарли Чаплина офицер раздражался на мое тупое безразличие, а один из доставивших меня таможенников сочувственно, как мне показалось, протянул жестяную банку с каким-то горько-сладким питьем. На ней значилось: Schwepps.
Следующую ночь я уже провел в лагере для "азилантов", как называли немцы беженцев. Там мне вспомнилась шутка, рассказанная бывшим курсантом калининградского военно-морского училища Жорой Могилевским, с которым я познакомился у Батона. "Кормили нас нехило: водой и шлангами", - описывал свой флотский гастрономический опыт Жора. "Макароны, короче, - пояснял он. - На первое вода со шлангами, на второе шланги без воды, на третье вода без шлангов". Примерно такое же диалектическое меню надолго вошло в мою жизнь. Я перебывал в разных лагерях в Германии, Франции, Испании, Швейцарии. Гигантские бетонные лагерные бараки так же мало отличаются разнообразием, как и меню поедаемых в них обедов.
В Германии меня продержали около двух лет: после нескольких месяцев общего лагеря направили в общежитие для беженцев под Дрезденом. Оно находилось на горе, в бывших казармах какой-то советской танковой части, только что выведенной на родину. Чтобы добраться туда из города, приходилось подниматься пешком три-четыре километра по крутой бетонированной дороге. Время от времени нас собирали на плацу, чтобы зачитать через переводчиков очередной приказ. Здесь сбилась в кучу вся Азия: от монголов до болгарских турок. Встреча века. Хватало и наших. И того, что осталось от наших. Окрестности бывшего военного городка были усеяны ржавым отработанным железом, а в углу плаца валялась раскуроченная башня от старого танка - призрак Страны Советов, этого больного тела, разбросавшего свои бронированные конечности по половине земного шара, от моря и до моря. Тогда никто и не догадывался, что жить больному осталось считанные дни. Кстати, о танках. Однажды мне попался на глаза местный, еще гэдээровский школьный учебник арифметики: так в нем детей учили считать танками!
Воспоминания об этом времени сравнимы с пустотой. Мы боялись даже выходить на улицы: восточные немцы - "осси", переполненные смешанным с запахом пива энтузиазмом по поводу воссоединения Германии, подумали, что оказались в тридцать восьмом, и начали громить "ауслендеров" с таким же усердием, c каким они строили социализм. Поэтому, когда пришел отказ из Бонна, я не очень огорчился и не стал дожидаться высылки, а, купив билет до Саарбрюккена, сбежал туда, решив добираться до Испании.
Из Саарбрюккена перебрался в Метц. В Метце сел на поезд до Лиона. На лионском вокзале, внимательно изучив карту Европы, выбрал путь вдоль средиземноморского побережья.
Ездить по Франции гораздо проще, чем по Германии. Здесь до меня никому не было дела. Даже полицейские проявляли равнодушие, не говоря о простом народе. Народ этот к тому же оказался до крайности пестрым, особенно ближе к югу. На лице почти каждого немца появляются подозрительность и брезгливость, как только по темным волосам и непривычной одежде его взгляд вычисляет "ауслендера". Французы же способны иногда улыбнуться. Честное слово, один раз в Дижоне даже произошло нечто невероятное: не сумасшедшая старуха и не ищущий случайного партнера перезрелый гомосексуалист, а хорошенькая девушка улыбнулась мне, когда я, как бедный Вертер, задумавшись о своих несчастьях, сворачивал за угол какой-то улицы. В ее глазах не было ни тени презрения, при этом она махнула на прощанье рукой. Подобного не случалось ни разу за мои почти двухлетние мытарства по Германии, где лишь однажды ко мне приблизился какой-то пожилой господин и проникновенно заговорил о "массаже". Этот случай еще сильнее укрепил меня в намерении пробираться к югу. Юг - беднее и человечнее севера, думал я.
Ночью я вышел в Авиньоне. Сентябрьский дождь сбивал в мокрые охапки пока еще редкие опавшие листья. Каменный город был построен на камне. Во время Авиньонского пленения папы он разросся и обрел черты столицы в глубокой провинции французского королевства. Это я с горем пополам разобрал в путеводителе, подобранном на улице. Об Авиньонском пленении я знал опять-таки из какого-то исторического романа, прочитанного в юности. Оставив следы своих взглядов на достопримечательных камнях и внимательно изучив расписание, я сел на поезд, идущий к испанской границе.
- Бледная поэзия. Сборник стишков - Софи Энгель - Прочая детская литература / Поэзия / Русская классическая проза
- Семидесятые (Записки максималиста) - Марк Поповский - Русская классическая проза
- Рассказ о великом знании - Михаил Арцыбашев - Русская классическая проза
- Неоконченная повесть - Алексей Николаевич Апухтин - Разное / Русская классическая проза
- Комната по имени Земля - Маделин Райан - Русская классическая проза
- Николай-угодник и Параша - Александр Васильевич Афанасьев - Русская классическая проза
- Шум времени - Осип Мандельштам - Русская классическая проза
- Шум дождя - Владимир Германович Лидин - Русская классическая проза
- Ита Гайне - Семен Юшкевич - Русская классическая проза
- Железный аргумент - Алексей Дмитриев - Русская классическая проза / Триллер / Ужасы и Мистика