Лукреция Борджа - Виктор Гюго

Дон Апостоло. Ну, господа, поскольку мы еще живы, нам придется участвовать в посольстве, которое Венецианская республика отправляет к герцогу Феррары, – поздравить его с победою над Малатеста и с взятием Римини.[17] Когда мы уезжаем в Феррару?

Олоферно. Должно быть, послезавтра. Знаете, оба посланника уже назначены – сенатор Тьополо и начальник галер Гримани.

Дон Апостоло. Будет с нами капитан Дженнаро?

Маффио. Разумеется! Дженнаро и я – мы никогда не расстаемся.

Асканио. Должен сообщить вам, синьоры, нечто важное: там без нас уже пьют испанские вина.

Маффио. Так идем во дворец. Эй, Дженнаро! (Обращаясь к Джеппо) А он в самом деле заснул, пока вы рассказывали, Джеппо, вашу историю.

Джеппо. Пусть спит.

Все уходят, кроме Губетты.

Явление второе

Губетта, потом донна Лукреция; Дженнаро, спящий.

Губетта(один). Да, я знаю больше, чем они; шепотом они признавались в этом друг другу. Я знаю больше, чем они, но синьора Лукреция знает больше, чем я, герцог Валантинуа знает больше, чем синьора Лукреция, дьявол знает больше, чем герцог Валантинуа, а папа Александр Шестой знает больше, чем дьявол. (Смотрит на Дженнаро.) Крепкий, однако, сон у молодежи!

Входит донна Лукреция в маске. Заметив спящего Дженнаро, она смотрит на него с восхищением и благоговением.

Донна Лукреция(в сторону). Он спит! Его, наверно, утомил этот праздник! Как он хорош! (Оборачивается.) Губетта!

Губетта. Говорите потише, синьора. Здесь я не Губетта, а граф де Бельверана, кастильский дворянин; вы – госпожа маркиза де Понтеквадрато, дама из Неаполя. Мы не должны показывать и вида, будто знакомы. Ведь так вы приказали, ваша светлость. Вы здесь не у себя дома, вы – в Венеции.

Донна Лукреция. Вы правы, Губетта. Но здесь, на террасе, никого нет, кроме этого юноши, а он спит. Мы можем немного поговорить.

Губетта. Как угодно будет вашей светлости. Должен дать вам еще один совет – не снимайте маску. Вас могут узнать.

Донна Лукреция. А что мне до этого? Если они не знают, кто я, то мне бояться нечего; если же они знают, кто я, то страшно будет им.

Губетта. Мы в Венеции, синьора; у вас здесь немало врагов, и они тут на свободе. Венецианская республика, разумеется, не допустит покушения на жизнь вашей светлости, но вас могут оскорбить.

Донна Лукреция. Да, ты прав. Мое имя в самом деле внушает ужас.

Губетта. Здесь не одни венецианцы; есть тут приезжие из Рима, из Неаполя, из Романьи, из Ломбардии, итальянцы со всей Италии.

Донна Лукреция. И вся Италия ненавидит меня! Ты прав! Но это должно измениться. Я родилась на свет не затем, чтобы творить зло, – сейчас я это чувствую более, чем когда бы то ни было раньше. Меня соблазнил дурной пример моей семьи. – Губетта!

Губетта. Синьора?

Донна Лукреция. То, что я тебе сейчас прикажу, надо немедленно сообщить в Сполето.

Губетта. Приказывайте, синьора. У меня всегда наготове четыре оседланных мула и четыре курьера.

Донна Лукреция. Что сделали с Галеаццо Аччайоли?

Губетта. Он все еще в тюрьме – в ожидании, когда ваша светлость велит его повесить.

Донна Лукреция. А Гифри Буондельмонте?

Губетта. В темнице. Вы еще не дали приказания задушить его.

Донна Лукреция. А Манфреди де Курцола?

Губетта. Тоже еще не задушен.

Донна Лукреция. А Спадакаппа?

Губетта. Как вы приказали, яд ему дадут только в день пасхи – в святых дарах. Это будет через шесть недель – сейчас ведь карнавал.

Донна Лукреция. А Пьетро Капра?

Губетта. Пока что он еще епископ Пезары и канцлер, но не пройдет и месяца, как он превратится в горсть праха, ибо святейший отец наш папа арестовал его по вашей жалобе и держит его под надежной охраной в подземельях Ватикана.

Донна Лукреция. Губетта, скорее пиши святейшему отцу, что я прошу о помиловании Пьетро Капры! Губетта, пусть освободят Аччайоли! И Манфреди де Курцола пусть освободят! И Буондельмонте тоже! И Спадакаппу – тоже!

Губетта. Позвольте, позвольте, синьора! У меня дыхание перехватило! Что это за приказания я слышу от вас! Боже мой! Прощения сыплются градом! Помилования так и льются потоком! Я просто утопаю в этом океане милосердия! Мне прямо не выбраться из этой пучины добрых дел!

Донна Лукреция. Добрые дела или злые – не все ли тебе равно, если я плачу за них?

Губетта. Ах, доброе-то дело куда труднее, чем злое! И что же теперь станется со мной, с бедным Губеттой, если вы решили стать милосердной?

Донна Лукреция. Слушай, Губетта, ты ведь самый старый мой, самый преданный друг.

Губетта. Да, вот уже пятнадцать лет, как я имею честь быть вашим помощником.

Донна Лукреция. Ну так скажи, Губетта, старый мой друг, старый мой помощник, не начинаешь ли ты чувствовать потребность изменить твою жизнь? Не хочется ли тебе, чтобы нас с тобой благословляли так же часто, как до сих пор проклинали? Не устал ты от преступлений?

Губетта. Я вижу, что вы собираетесь стать самой добродетельной из высочайших особ в мире.

Донна Лукреция. Разве наша с тобой слава, страшная слава убийц и отравителей, еще не угнетает тебя, Губетта?

Губетта. Нисколько. Правда, когда я прохожу по улицам Сполето, я слышу, как какие-то грубияны бормочут кругом: «Гм! Вот идет Губетта, Губетта-Яд, Губетта-Кинжал, Губетта-Виселица» – ведь к моему имени они прицепили целый клубок самых язвительных прозвищ. Все это говорится, а если и не говорится, то можно прочесть по глазам. Но что мне до того? К моей дурной славе я привык, как папский солдат привык присутствовать на богослужении.

Донна Лукреция. Но разве ты не понимаешь, что все эти оскорбительные названия, которыми осыпают тебя, да и меня тоже, могут возбудить презрение и ненависть в таком сердце, в котором ты желал бы вызвать любовь? Или ты, Губетта, никого на свете не любишь?

Губетта. Хотелось бы мне знать, кого любите вы, синьора!

Донна Лукреция. Ты этого и не можешь знать. Но я буду с тобой откровенна. Не стану говорить тебе о моем отце, брате, муже, любовниках…

Губетта. Но ведь кого же еще можно любить?

Донна Лукреция. Есть иная любовь, Губетта.

Губетта. Ну вот еще! Или вы из любви к богу хотите стать добродетельной?

Донна Лукреция. Губетта! Губетта! А если я скажу тебе, что в Италии, в этой страшной, полной преступлений Италии, нашлось сердце благородное и чистое, сердце, полное высокой мужественной доблести, сердце ангела под панцирем воина, что мне, бедной женщине, внушающей ужас, ненавидимой, презираемой, проклинаемой людьми, осужденной небесами, что мне, несчастной всемогущей повелительнице, чья душа томится в смертной муке, мне, Губетта, остается одна надежда, одно прибежище, одна мысль – перед смертью заслужить в этом гордом и чистом сердце хоть малую долю нежности, хоть малую долю уважения, что у меня нет иной честолюбивой мечты, как заставить когда-нибудь это сердце биться легко и радостно на моей груди, – поймешь ли ты тогда, Губетта, почему я тороплюсь искупить мое прошлое, смыть грязь с моего имени, стереть все пятна, что покрывают меня с головы до ног, а мерзкий и кровавый образ, в котором я представляюсь Италии, превратить в образ, овеянный славой, раскаянием и добродетелью?

Губетта. О боже мой, синьора, да вы сегодня, верно, встретились с каким-нибудь схимником?

Донна Лукреция. Не смейся. Уже давно у меня такие мысли – только я тебе не говорила. Человек, увлеченный потоком преступлений, не может остановиться, когда захочет. Два ангела – добрый и злой – боролись во мне, но мне кажется, что добрый ангел одержит верх.

Губетта. Если так – te Deum laudamus, magnificat anima mea Dominum![18] – Да знаете ли, синьора, что я вас больше не понимаю и что с некоторых пор вы стали загадкою для меня? Месяц тому назад вы, ваша светлость, объявляете, что отправляетесь в Сполето, прощаетесь с вашим супругом, его светлостью доном Альфонсо д'Эсте, который, впрочем, настолько мил, что влюблен в вас, как нежный голубок, а ревнив, как тигр; итак, ваша светлость покидаете Феррару и тайком приезжаете в Венецию, почти без свиты, под именем какой-то неаполитанки, а я – под именем испанца. Прибыв в Венецию, вы, ваша светлость, расстаетесь со мной и приказываете не быть с вами знакомым; потом вы начинаете носиться по празднествам, концертам, балам и ужинам, пользуетесь карнавалом, чтобы нигде не появляться без маски, таитесь от взглядов, никем не узнаны, еле разговариваете со мной – и то только вечером, где-нибудь в дверях – и вот, в довершение всего этого маскарада, проповедь, с которой вы обращаетесь ко мне! Проповедь, обращенная ко мне! Разве это не поразительно, не чудесно? Вы преобразили ваше имя, преобразили ваш наряд, теперь вы преображаете и вашу душу! По чести говоря, этот карнавал заходит слишком далеко. Тут я теряюсь. В чем же причина такого поведения, ваша светлость?