Арктический экзамен - Н. Денисов

В запечке громыхнули ухваты, и в полутемном проеме горницы возник Толя. Широкоплечий, босой, в помятой вельветке, заспанный.

— Самодеятельность… Спать надо, мордовороты. Чемакин ни свет ни заря разбудит… Здравствуйте, — он только теперь заметил Галину, пристально посмотрел. Та тоже с интересом глянула на него, зажглась румянцем.

Толя всунул босые ноги в Шуркины валенки, стоявшие у опечка, набросил на плечи полушубок, шагнул к двери.

— Проверю, почем мороз кусается… Наяривайте, мордовороты, пока я добрый. — С улицы врываются клубы холода.

Галина засобиралась:

— Мне — домой.

— Я провожу, — с готовностью сказал Лохмач.

— Не надо, мне через дорогу, рядом…

Минут через десять возвращается Толя.

— Не примерз там? — спросил Акрам.

— Ну и прорва девка, — жамкнул Толя в кулаке сушку. — А ничего, самый сок! Да…

Лохмач расшнуровывает полуботинки, сердито отпихивая щенка. Витька уже не слышит Толиных слов. Но долго еще ворочается под колючим суконным одеялом.

Трещит и рвется за окном буря, клочья ее сыплются на тесовую крышу, в трубу, просятся в тепло. Уже в полудреме Витька слышит, как вернулся Никифор. Скрипнула Никифорова кровать, и скоро смолкли все звуки.

2

У попа была собака,Он ее любил.Она съела кусок мяса,Он ее убил.

Сашка Лохмач откапывает ворота. Во дворе уже протоптали тропинки: от калитки до крыльца, к завозне, к поленнице. Сошлась вся бригада, во дворе тесно.

— Ладно заклало, — налегает Лохмач на черенок лопаты.

— А ты смотри, певчий, не фулюгань с инструментом, ухайдакаешь — вычту в двойном размере, — говорит Лохмачу Никифор.

Шурка — конюх кормит овсом лошадей. Остальные тоже ищут заделья, проверяют пешни, лопаты, сачки. Моторист дергает шнуром ЗИД, моторчик застыл, не заводится. Норилыцик Яремин, как и вчера, нацепил на пояс охотничий нож. Важничает: как — никак начальник, звеньевой.

— Вот что, мужики, — говорит Чемакин, приглашая всех к разговору.

— Я собрал вас для того, чтобы сообщить… — проявив неожиданную прыть, ляпнул Володя и осекся, получив тычок Толи.

— Да, я собрал вас, — по-доброму улыбнулся Чемакин. — В общем, хочу еще раз сказать, что бригада у нас экспедиционного лова. Жить долго здесь не придется. От силы две, ну, три недели… А дело наше, можно сказать, государственное. Имению мы должны разведать, сколько в здешних озерах рыбы и какая… Мы первые, за нами придут па следующий год бригады промысловиков…

— Плакали, значит, наши заработки, — Лохмач кинул лопату в снег. — Тяни невод с травою морской.

— Может, и с травою, — оглянулся бригадир. — А может, как гребанем, а? Озера тут в округе никто не считал…

— Греб тут один, — не унимается Лохмач.

Зашумели, заговорили, запыхтели папиросами. Но утреннее бодрое настроение, освеженное морозам, торопит до дела: поскорей разогнать кровь, подразмять молодые мускулы. Угадывая эти желания, Чемакин уже на ходу дает свои бригадирские распоряжения.

— Я с дядей Колей поеду смотреть домашнее озеро, двое за сушняком в лес, остальными руководи ты, Яремин. Раскиньте невод, осмотрите, почините где надо.

Ехать по дрова отрядили Толю и Витьку.

— Топорами-пилой владеете? — спросил Чемакин.

— Тяпаем помаленьку, — обиделся Толя, раскрутил вожжу, замахнулся на Егреньку. — Туды вашу махры, но!

Витькины розвальни — следом. На выезде из ограды Толя остановил коня, подтянул чересседельник. У калитки стояла Галина. Она в фуфайке, в валенках с калошами, белозубая, стройная.

— До фермы подвезите.

Витька подумал: вот сейчас подойдет, сядет к нему. Он даже машинально отодвинулся в розвальнях, уступая место.

— Падай скорей. Но! Туды вашу, — за Толиными санями рванулся свежий след, вдоль улочки, мимо заснеженных палисадников, отодвинутых на окошках занавесок.

До Витьки долетел смех Галины.

Возле коровника, у околицы, он пустил свою лошадь первой. Толя, задержавшись возле базы, догнал, тихонько ехал позади.

В лесу было тихо, спокойно. У самой опушки дремали густые кедры, держа в мохнатых лапах тяжелые снега. Под ними жались жидкие березки, кустарник. Дальше лес редел. Сквозь тонкие сухие сосенки просматривались новые гривки кедрача — тоже в тяжелых снежных шлемах. Возле болотины, на которой проступали под сугробами высокие пеньки, остановили подводы.

Проваливаясь по пояс, Толя ходит от сосенки к сосенке, валит топором. Деревца падают, обламывая сучья. Витька молча трелюет их поближе к дороге, укладывает рядом с дровнями, чтоб затем распилить надвое.

Молчит и Толя.

«Почему не села ко мне?» — думает Витька о Галине. Ревнивое чувство подкатывает, щемит, не дает успокоиться. Он силится прогнать от себя это чувство несправедливости: вышло случайно, будь его сани первыми, вышло бы иначе.

Ну конечно, надо было сказать сразу: садись, Галя, ко мне!

Фу-ты, черт! Недоброе думает и о Толе: падай! Лучше слов не нашел, всегда он такой… И опять о Галине: матерится, пожалуй, на коров, как у нас на ферме Кланька. И мужики валят на солому, мнут, шлепают, тискают груди. Отбивается, смеется, а сама довольна… Потом поднимается, одергивает задранный подол: подойди еще, так оглоушу… На коров кричит: «Холеры окаянные, спасу на вас нет». Так думает Витька о Галине, а к груди подкатывает какая-то теплая волна, незнакомая, таинственная, непохожая на то, что знал в школе еще, когда во время игры в «ручеек» выбирал только Таню Вавилову. В шестом классе было. А в девятом! Целую весну страдал из-за кареглазой отличницы Ларисы. Отличница где-то в городе, в педагогический поступила. Перед отъездом Витьки из родной деревни прислала письмо: «Неужели Вы, Виктор, собираетесь так и остаться в деревне и похороните все свои мечты? Вы мечтали…»

Толя, прочитав это письмо, харкнул через прясло, прошелся перед Витькой, изображая Ларису:

— Как вы мечтали, жду вас на сеновале! Все они возвышенны, пока замуж не выскочат… Ухватятся — прощай, веселая жизнь. Не — е, мне вот бы что попроще…

— Откуда это в тебе? — петушился Витька.

— Что откуда?

— Цинизм твой.

— Набрался опыта, пока ты в школе штаны протирал. — Толя засмаливал папиросу, вскакивал на велосипед, крутил к своей пилораме…

Возы затянули веревками, вывели коней на дорогу. Повалил снежок, легкий, ласковый. Толя привязал повод Егреньки за передний воз, сел вместе с Витькой.

— Чё хорохоришься? Домой захотел, к мамке? Ну давай… А мне здесь нравится… Слыхал, Чемакин насчет рыбы толковал? А если и правда гребанем? Тонны «три сразу! И завтра и послезавтра! Трактора пришлют, самолеты… Деньги валом пойдут. Приоденемся. А в конце марта отпросимся и домой съездим. В городе зайдем к твоей отличнице. Сдохнет, как увидит!

Хитрит Толя, видит друга насквозь. Опытным взглядом уловил причину перемены Витькиного настроения. Но что делать, ему и самому нелишне с Галиной покрутить любовь.

— Убей меня бог лопатой, сдохнет, — продолжает Толя. — Ну, в мореходку, хочешь, вместе осенью пойдем? По направлению отдела кадров. Там старичок, помнишь, с орденом? Он даст направление как пить дать…

Скрипят полозья. Копыто в копыто ступает следом Егренька. Взмокли лошади, тяжела накатанная дорога, Витькина кобыла косит глазом, словно завидует Егреньке, — ему легче.

— Шел бы ты на свой воз, — говорит Витька, — тяжело…

— Пожалел волк кобылу, — хлопает Толя друга по плечу. Да… Ничего, — он доволен каким-то своим мыслям. — Учись… Меня, знаешь, тоже учили… Про походень я тебе не рассказывал?

— Да нет.

— Хо! Помнишь Семена Каргаполова? Ну, еще с ним работали двое: Петя красненький и Шабалкин. Мордовороты. Восьмой я как раз в ту весну закончил… с коридором. Значит, устроился ямки рыть под столбы. Гараж воздвигали. Ну, тот, что от электропроводки на Октябрьскую сгорел. Копаем, значит. Мордовороты чекушку в обед окожушили. Под мухой! Захотелось им надо мной поизгаляться. Не идет, мол, дело, землю лом не берет, суглинок угадал. «Сходи, — говорит мне Семен, — Толя, в аккумуляторную к Ефрему Макаровичу, он даст тебе походень». — «Что это, — спрашиваю, — за штука?» — «Инструмент такой», — говорит Шабалкин, а сам зубы скалит. Пошел. К Ефрему. У того глаза на лоб, не скумекал, видать, что к чему. Нету, говорит, у Орины, у сестры, значит, оставил. Пошел к ней. Собака за пятки ловит, готова живьем сглотить… Орина как раз крышку на погребе закрывает, квасу доставала. «Походень, — говорю, — у вас? Мужики, — толкую, — послали, ямки под столбы роем». Притворилась двоеданка: не помнит, видишь ли, где! Потом руками плеснула: «Павел Федорович забрал. Самой нужон, вторая неделя пошла, не несет». И так козырем смотрит, слышь, как бы крылечно не заследил. Но квасом напоила и кобеля успокоила… Да — а, дела, — тянет Толя, дышит в рукавички. — Ну, иду к Павлу Федоровичу. Сам знаешь, не близкий свет — на другой конец деревни тёнать… Опять та же песня: «Нету, — говорит, — к Вавиле к кузнецу на почшку отнес, забарахлил что-то инструмент. Может, гвоздей надо?» — «Зачем, — отказываюсь, — не надо, дедка». — «Смакованные, сто пиисят миллиметров», — хвалит. Ну, всучил мне горсть. Видишь ли, жалко ему моих трудов стало: намаял ноги по деревне.