Теплоход - Александр Проханов

– Василий Федорович, я не сказал ничего подобного. Только то, что политика – это искусство сшивать и разрезать. Где провести надрез, какая часть ткани останется по одну сторону разреза, а какая по другую, решает политическое руководство Америки. Хочу только заметить – русские генералы и разведчики, «силовики», как вы их называете, не слишком искушены в интригах. В моменты кризисов они неизменно проигрывают, уступая либеральным интеллигентам, у которых нет танков, но есть утонченные технологии победы. Так было во время ГКЧП, когда «срезали» неуклюжих генералов армии и КГБ. Так было при Президенте Ельцине, когда устранили неповоротливых Коржакова, Барсукова и Сосковца. Так может случиться и теперь, если «силовики», к которым принадлежите и вы, Василий Федорович, в момент передачи власти станут вести себя необдуманно.

Это была угроза. Железной волей веяло от мягкотелого, ласкового человека. Есаул ощутил эту волю, как приближение стального сердечника, готового ударить в переносицу и погасить чувствительное потаенное око. Перед ним сидел враг, всемогущий, библейский, не щадящий никого на земле, как не щадил он исчезнувшие народы, встававшие на пути предводителя Иисуса Навина, как не щадил донские станицы, расстреливая из орудий белые курени, выгоняя на откос рыдающих баб и детей. Враг восседал в центре Москвы в ампирной усадьбе, как владыка. Его агенты и соглядатаи наводнили Кремль, захватили газеты и студии, овладели финансами, контролировали центры влияния. Он подбирается к тайному бункеру, ключи от которого передал ему в руки предатель. И скоро последних защитников, босых и раздетых, выведут из катакомб, расставят на откосе и направят им в грудь брызжущий смертью свинец.

Пышная корона лучей, пропущенных сквозь алый светофильтр, коснулась лица Есаула, и он замер, обезумев от огненной маски. Все было красным, пылающим, бесшумно бушевало, накрывало с головой пурпурным приливом.

Киршбоу стал расплываться, менять очертания, перетекал в другие обличья. Как в плавильной печи, разлетался на слепящие брызги и вновь собирался в дикие фантастические образы.

Был бизоном с пламенеющим загривком, взрывающим копытами багровую землю саванны, – в горбе под лопаткой хлестала черная рана, поливала степь жаркой жижей. Превратился в почтовый экспресс, несущийся к Западному побережью среди вечерних холмов, – блестели рельсы, клубился малиновый дым, за поездом на красных конях гнались медноликие всадники, качались пернатые уборы, светились винтовки, блестели вагоны. Преобразился в линкор, разорванный страшным ударом, который погружался в воду залива, красную, кипящую, как варенье, – фонтаны огня, туманные струи грохочущих скорострельных орудий, в завесе огня, разрубленный на куски, скользит самолет с японскими кругами на крыльях. Плавно оформился в жемчужную медузу гигантского взрыва, с нежными пышными кромками, под которыми свивался голубой жгут атомной плазмы, – земля, коричневоржавая, цвета запекшейся крови, с мертвой коростой в одночасье погибшего города. Стал белоснежной капсулой с надписью «Аполлон», нашедшей в солнечном Космосе другое белоснежное чудо с надписью «Союз». Они нежно сближались, как фантастические небесные бабочки, трепетали серебристыми крыльями, касались друг друга чуткими хоботками и усиками. И та, что звалась «Аполлон», вонзила в другую молниеносное жало, впрыснуло под белый хитин струйку смертельного яда. Теперь он являл собой американскую винтовку М-16, чей вороненый ствол отражал зарю Гиндукуша – на полированном цевье светомузыка вечерних хребтов, розовое зеркало ледника, облако, похожее на распустившийся мак.

Последняя метаморфоза вскрыла алые лепестки обезумевшего рассудка, и Есаул, ахнув от боли, закачался под сосновой балкой, не доставая ногами земли. Руки, скрученные веревкой, были приторочены к кривой жерди, чьи концы были вмурованы в саманные стены. Двор, окруженный глинобитной оградой, заливал слепящий жар. Из-за купола глинобитной постройки с осколком голубого изразца слышались стуки цепов, на солнце, прозрачная, легкая как пух, летела мякина. На земле чернела высыхающая лужа крови, окруженная по краям изумрудным ожерельем застывших мух. Рядом с лужей, с мутно-жемчужными немигающими глазами стояла на обрубке шеи баранья голова с загнутыми рогами. Петух налетел на курицу и топтал ее, прижимая к земле. Курица освободилась, побежала, распушив рябые коричневые перья. Петух победно вытянул шею, золотую, с голубым отливом, открыл для крика костяной крепкий клюв, но издал лишь сиплый скрипящий хрип. Есаул почувствовал, как содрогается от рези пах и под тканью изорванных брюк, по затекшим ногам побежала горячая струйка. Достигла черных опущенных пальцев и, блестя, стеклянным ручейком пролилась на сухую землю. Тотчас впиталась, оставив сырое пятно. Из калитки выбежал круглолицый афганский мальчик в малиновой шапочке и синей долгополой рубахе. Увидел, как мочится подвешенный человек, поднял камень и кинул. Промахнулся – камень слабо стукнул за спиной, ударив в сухую стену.

Есаул висел под сосновой перекладиной в афганском кишлаке, и в его помраченном рассудке роились видения. Подвешенный к балке, он слушал, как сверху начинают звучать громоподобные слова.

– Василий Федорович. – Это был дружелюбный голос Киршбоу, встающего из-за стола. – Я все думаю, что бы я мог подарить молодоженам – несравненной Луизе Кипчак и господину Малютке? На теплоходе, я знаю, будет церемония вручения подарков.

– Это и для меня большая проблема. – Есаул поднялся, выпадая из красного бреда, который схлынул бесшумным водопадом. – Я ведь тоже получил приглашение на свадебный теплоход. Господин Малютка – угольный магнат. Может, подарить ему кусок каменного угля в золотой оправе? – Есаул, борясь с помрачением, отступал подальше от рубиновых лучей, чья колдовская сила все еще опьяняла его. – Луиза – автор и ведущая самой пикантной эротической программы на телевидении. Может быть, ей подарить Камасутру – на пергаменте, с рисунками древнего индийского мастера?

– Что-нибудь придумаем, – засмеялся Киршбоу. – А сейчас, Василий Федорович, мне не терпится показать вам подарок, который я сделал себе самому.

– Что за подарок? – к Есаулу уже вернулась прежняя ясность мыслей.

– Чудесная русская икона семнадцатого века, кажется из Тобольска. Ваш министр культуры, милейший человек, помог мне приобрести эту икону и решить все формальности для вывоза ее из страны.

– Наш министр – действительно милейший человек, с одной лишь маленькой слабостью. Его хобби – вывозить культурные ценности из России.

Эти слова со смехом произнес Есаул, следуя за Киршбоу в соседнее помещение, в рабочий кабинет посла, где на стене в строгой раме висел портрет американского Президента, узколобого властелина планеты.

На диване, прислоненная к кожаной спинке, стояла икона – старинный Спас. Грубые черные доски в щербинах и метинах, покрытые древним нагаром, несмываемой копотью лампад и свечей, глубинным смоляным теплом бесчисленных молений, воздыханий и поцелуев, превратили икону в чудесное хранилище русской красоты и боли. Быть может, последний царь в предсмертной тобольской ссылке вместе с цесаревичем и исстрадавшейся в предчувствиях царицей стоял перед этим образом на коленях. Огромные немигающие очи с подглазьями. Сурово сдвинутые, немилосердные брови. Чуть краснеющие сжатые губы, окруженные легкими пучками волос. Спас взирал угрюмо и строго, среди изысканных безделушек кабинета, телефонами и компьютерами, словно расталкивал их, не подпускал к себе близко, создавая вокруг бестелесное поле отчуждения.

– Ну, как вам икона? – Киршбоу восхищенно смотрел на образ, потирая полные руки, подсвечивая пленную икону перстнем с телячьим глазом. – В моем загородном доме в Нью-Джерси она займет самое почетное место.

Есаул чувствовал утонченную пытку, приготовленную для него американцем. Мучение было облечено в непринужденную форму дружеского общения. Он и сам был пленный, скован невидимой цепью, как узник Гуантанамо, на глазах которого осквернялись святыни. Унижаемый в своей сокровенной сердцевине, Есаул мог только бледнеть, мучительно улыбался, не в силах скрыть пробегавшую по скулам судорогу.

– Вы, Александр, настоящий знаток России. Нам повезло с послом, а вам повезло с нашим министром культуры.

Есаул делал вид, что любуется Спасом, радуется удачному приобретению. Старался выдержать невыносимую пытку.

Спас взирал на него с укоризной. Офицер, правитель страны, кому судьба вменила защищать и спасать Россию, он был бессилен сберечь родную святыню, чудотворный образ, увозимый в плен оккупантами и разорителями Родины. Русский Бог смотрел на него с осуждением и угрюмым презрением. И это казалось проклятьем, отлучением от благодати и святости, сбросом во тьму.

Есаул поворачивался спиной к послу, делая вид, что любуется иконой и выбирает лучшее место для обозрения. Сам же, побледнев от страдания, каялся перед образом. Просил не винить за то, что не в силах убить ненавистного еврея, сорвать со стены портрет дегенерата, разорвать флаг врага. Незримо, верующей страстной душой, припадал к закопченным доскам, касаясь губами не божественных уст, не смуглого, в треугольных морщинах лба, а только синих и красных цветов, окружавших голову Бога. Умолял научить, что делать ему, захваченному в тенета предательства, обманутому Президентом Порфирием, окруженному врагами страны.