В тюрьме. Посмертный рассказ - Борис Савинков

Полковника Гвоздева, жаловавшегося на зрение, перевели в камеру № 7. Светлая и просторная, она показалась ему дворцом. Он выписал из тюремной библиотеки книг: Конан Дойля и для «серьезного чтения» — зоологию, том первый. Он, пользуясь болезненным состоянием, добился разрешения получать вино. Он пил его скупо, маленькими глотками и, выпив, объяснял надзирателю, что болен и что вино помогает от нервов. Его водили в баню и на прогулку. Гулял он в небольшом тюремном дворе, вдоль высоких стен, обнесенных наверху частоколом. В левом углу была построена будка. В будке дежурил красноармеец. В синем шлеме он был похож на средневекового копьеносца. Иногда приходила смена. По лестнице неуклюже, как медвежата, карабкались такие же неуклюжие часовые. Полковник Гвоздев с изумлением смотрел на их крепкие сапоги, рубахи, подсумки и пояса. «Создали армию, черт бы их взял… Пожалуй, и в самом деле не боятся Европы?» Временами наплывала тревога. Но солнце так по-деревенски жгло ему щеки, но в цветнике так мирно зеленела трава, но надзиратель был так спокоен и вежлив, что тревога его исчезала. Ему казалось тогда, что не было, да и быть не могло ни тишины, ни мышей в камере, ни нацарапанной надписи «Юрий Бельский». Но проходили законные полчаса, и опять щелкал ключ. Полковник Гвоздев оставался один. И одиночество тяготило его.

Об освобождении все еще не было речи. «Формальности, пустяки… — говорил себе полковник Гвоздев. — Это ничего, что я им наврал. Ну, арестуют человек двадцать, убедятся, что они ни при чем, и отпустят, а если кто и пострадает, то, значит, так суждено». И, шагая из угла в угол, как некогда его безымянный сосед, он размышлял, где найти валюты для «драпа» и как «драпануть» в Финляндию или Польшу. «Покамест разберутся, я уже за границей буду. Ау!..» А после проверки, когда в коридоре затихали шаги, он, кончая бутылку портвейна и чувствуя, как кружится голова, сладко мечтал о запретной берлинской жизни, — той жизни, которая еще недавно была для него ежедневным мелочным адом.

Раза три его вызывал Яголковский, и однажды вызвал начальник Яголковского. Дело шло о недосмотрах в его показаниях. Как фамилия киевского судьи? Где живет барышня из цветочного магазина? Кто участвует в заговоре из чинов Воздушного флота?.. Полковник Гвоздев с готовностью делал поправки, пояснения и дополнения. Яголковский кивал головой, записывал и давал подписаться, а старший начальник, бритый и лысый пожилой человек в очках, спокойно спрашивал, уверен ли он, не напутал ли, не сделал ли невольной ошибки.

Был июль на исходе, стены дышали жаром, в цветнике вырос и распустился подсолнух, и полковник Гвоздев тревожился иногда: «А вдруг проверяют?» Он гнал эту мысль. Он зачитывался Конан Дойлем и старался не думать. Но теперь тревога возвращалась настойчиво и упорно. Однажды ночью он проснулся в поту. Он сел на койку и, затаив дыхание, стал ждать. Чего он ждал, он бы не сумел объяснить. Вокруг было тихо. Но никогда еще он не чувствовал себя таким беспомощным и всеми забытым. Когда-то, на Южном фронте, далеко, на красных тылах, у него захромала лошадь. Он отстал от полка и пешком побрел по дороге. Колыхалась необозримая, уже спелая, ярко-желтая рожь, да сильно пахло полынью. И не было никого. Он был беспомощен и заброшен. Так и теперь. И теперь даже хуже, гораздо хуже. Он попытался заснуть, но было душно. А в ушах раздавались выстрелы, предостерегая и угрожая.

В середине августа его пригласил на допрос старший начальник. На этот раз полковник Гвоздев шел бодро, почти уверенный, что не сегодня завтра освободят. Эта успокаивающая уверенность выросла в последние дни. Она выросла потому, что уже давно прогулка длилась не полчаса, а значительно больше, что ему поставили в камеру новую лампочку. Он нанизывал эти мелкие домашние признаки и делал из них утешительный вывод, — тот именно, которого страстно желал.

— Садитесь.

Полковник Гвоздев закурил и попробовал улыбнуться.

— Жарко сегодня, товарищ…

Начальник строго взглянул сквозь очки.

— Вы нам сказали неправду.

— То есть?.. То есть как это, товарищ?..

— Вы не знаете как?.. Вы говорили, что ручаетесь за каждое ваше слово. А вот, полюбуйтесь сами.

Он протянул ему справку. Справка сухо гласила, что бывший мировой судья гор. Киева, Александр Петрович Авдеев, скончался в 1917 году, в январе.

— Вы ведь его называли?

— Я… Нет… Да, кажется, называл…

— Ну-с?

Полковник Гвоздев развел руками.

— Не понимаю… По чести и совести. Не понимаю, товарищ… Здесь какая-то ерунда.

— Именно ерунда… — подтвердил начальник и порылся в столе. — А вот еще документ.

Документ, доказывающий, что пароли «Синего Креста», сообщенные Гвоздевым, явно дуты.

— Ну-с?..

— Товарищ… Клянусь честью, товарищ!.. Что же это такое?.. Это черт знает что!..

— Да, черт знает что… Ну-с, а что вы скажете насчет гражданки Пальчевской?

Полковник Гвоздев внезапно вспомнил магазин на Кузнецком — влажный запах оранжереи, ирисы и магнолии и за причудливыми цветами смеющиеся глаза. Он побледнел и ничего не ответил.

— Я вас спрашиваю.

— Да, да, товарищ… Сейчас. Я утверждаю. Я продолжаю утверждать, что гражданка Пальчевская дважды приезжала в Берлин…

— Зачем?

— Для свидания… Для свидания со мной… По делу…

— Вы уверены?

— Совершенно уверен…

— Хорошо-с. Угодно очную ставку?.. — И, не ожидая согласия, начальник приказал в телефон: — Приведите Пальчевскую.

Теперь они оба молчали. Начальник, не торопясь, снял очки, дунул на них и начал старательно вытирать платком. Платок был клетчатый с красной каемкой. Полковник Гвоздев неподвижно сидел на стуле. Он понял, что попался с поличным. «Не выкрутиться… Погиб…» И он покорно и тупо ждал. Но когда он увидел худую женщину в поношенной юбке и давно забытое, теперь уже немолодое лицо, он последним остатком воли стряхнул наваждение.

— Софья Андреевна, не узнаете?

— Узнаю.

Она сказала это спокойно и посмотрела ему в глаза.

— Вы помните, что мы виделись с вами в Берлине в прошлом году?

— Я не ездила никогда в Берлин.

— Нет, вы ездили… Вы были два раза: в январе и в апреле.

— Вы ошиблись: я жила все время в Москве.

Он закашлялся. Потом отвернулся. Снова вспомнились причудливые цветы. И все-таки он сказал:

— Неправда.

Она пожала плечами. Начальник подал ему бумажку — удостоверение домового комитета. В бумажке значилось, что гражданка Софья Пальчевская состоит в Наркомпросе на службе и не выезжала пять лет из Москвы. Полковник Гвоздев смотрел на крупный, писарский почерк, и буквы прыгали, и стирались, и пропадали совсем. Как сквозь сон он услышал:

— Гражданка Пальчевская, я вас не стану более задерживать.

Начальник спрятал платок и зевнул. Дело «бывшего полковника Гвоздева» давно надоело ему. Дело было несложное. При возвращении в Россию ему обещали прощение — значит, надо простить. Обвиняемый врал — по глупости и из страха. Ложь окончательно вскрылась сегодня. Ну, и нечего волынку тянуть… Начальник помнил царские тюрьмы, Сибирь, этапы и Акатуй. «Вот такие нас и ссылали… А теперь трясутся и врут… И сколько лишних хлопот. Мразь».

— Вы будете высланы в Нарым.

— Товарищ!.. Еще раз, по чести и совести. Товарищ, я говорю: все мои показания — святая правда… Я мог… Я мог ошибиться, конечно. Например, я спутал фамилию судьи… Я припоминаю теперь: его фамилия не Авдеев, а Алексеев… Но учитель Штраль, например, контрреволюционер… И Пальчевская тоже… Я настаиваю… Я категорически настаиваю, товарищ…

Полковник Гвоздев говорил как в бреду. Он говорил с единственной целью выиграть время. Его пронизала сумасшедшая мысль. Его обманывают, его расстреляют этой же ночью. Он с отчаянием боролся с судьбой и добивался отсрочки. Ему казалось, что этим он спасал свою жизнь. Так он думал, по крайней мере… Он очнулся только тогда, когда, после долгих просьб, доказательств и убеждений, начальник погладил лысину и равнодушно сказал:

— Извольте. Мы еще раз проверим.

Вернувшись в камеру, полковник Гвоздев выпил залпом стакан вина: «Надо все обдумать… спокойно и хладнокровно… Главное хладнокровно». Руки его дрожали. Он лег. В путанице, разумеется, виноват не он. Виноват начальник и Яголковский. Они обманули… В чем именно был обман, он бы не мог ответить. Но он уже искренно верил, что он — невинная жертва. Он забыл о своей лжи. Ему казалось, что он лишь немного отклонился от правды, — ровно настолько, чтобы ускорить дело… А они пользуются его положением и нарочно дразнят и губят его… Когда он заснул, он сначала спал как убитый, но под утро ему привиделся сон. Сон был четкий и такой похожий на явь, что полковник Гвоздев даже вскрикнул. Ему снилось, что надзиратель принес газеты и, уходя, забыл его запереть. Он на цыпочках, сняв сапоги, заглянул в коридор. Было пусто. Желтым светом горели лампы. Он пробрался к уборной. У уборной он подождал, прислушиваясь и не решаясь. И внезапно, изогнувшись, как кошка, кинулся на площадку. На площадке не было часовых. Он бегом спустился по каменной лестнице вниз, все ниже и ниже, сначала в баню, потом в подвал, потом куда-то еще ниже подвала, в какую-то четырехугольную башню. В этой башне, прижавшись к стене, стоял человек. Он заметил его лицо. Это был хорунжий Шумилин, тот самый, который отказался стрелять в рабочих. Хорунжий Шумилин вынул нож и погнался за ним. Он обежал кругом башни, с внутренней ее стороны, вдоль кирпичных, облупленных стен. Выхода не было — ни ворот, ни даже окна. Так кружились они, кружились долго и безнадежно, и полковник Гвоздев не мог убежать, и хорунжий Шумилин не мог ударить его ножом. Но нож был тут, за спиною: «Беги… беги… беги…» И полковник Гвоздев повторял: «Надо бежать… надо бежать… надо бежать…»