Мученики идеи - Анна Алексеева-Дуброво

собою боялась, чтобы не быть замеченою.

Впоследствии она показала, что исстратила эти деньги на революционное дело. Она была замучена в Питере жандармами.

Предполагали что эти деньги были даны Маловичке как взятка. Маловичко был чист. Мы ни копейки не могли бы дать ему, так как считали эти деньги не своими, да у нас и не было их на руках… Мы слишком были брезгливы, щепетильны, строги к себе, чтобы распоряжаться деньгами, предназначенными для другого дела.

Арестованную Россикову бросили в подвал морили голодом, не давали в течение восьми месяцев ни чистого белья, ни гребешка… Можно себе представить во что обратилась эта женщина! Исхудавшая, измученная, с колтуном на голове… Она была страшна. Но ум не покидал ее… Ненависть к царскому правительству, ясно выраженная в ее речи на суде была так сильна, так обоснована, что становилось жутко… Она не была подсудимой — она была судьею…

Все мы были приговорены к виселице, кроме уголовных, конечно, Погорелова и Морозовой. Моловичко был освобожден с лишением права поступать на должность.

Россиковой отменили смертную казнь за ее несомненные заслуги во время Турецкой войны в 1876 и 1877 гг. Она была сестрой милосердия как раз тогда, когда свирепствовали самые тяжкие эпидемические болезни и от солдат получила георгиевский крест. Вешать такую скромную, великодушную, честную, самоотверженную сестру милосердия было зазорно даже для царского правительства.

Казнь заменили ей вечной каторгой.

Меня и Елизавету Николаевну Южакову за молодостью и посредствующее участие на вечное поселение с лишением всех прав, как гражданских, так и имущественных. Южакову приобщили к другому делу и отделили от нас.

Меня и Елену Ивановну отправили в Московскую пересыльную тюрьму, где мы должны были оставаться до весны, когда начнется отправка партии в Сибирь.

Поместили нас в Пугачевскую башню. Добрый смотритель Московской тюрьмы разрешил нам поместиться в одной камере… Тут я заметила, что Елена Ивановна психически больна… Не выдержала, сломилась богато одаренная натура!

Благодаря смотрителю, который доставлял нам книги, мы много читали. Елена Ивановна помогала мне изучать французский язык.

Ночь… мертвая тишина… раздается лишь по временам томительное «слу… у… шай, слу… у… шай…»… Уснуло все… спит уже и в среднем этаже чудная певица-самородок Гапка Ищенко, она же злостный провокатор и шпионка. Сидим на кроватях, снятых с цепей… На день они привешиваются к стене, чтобы можно было повернуться в крошечной гробообразной камере… Стула, конечно, не полагалось… Крошечный, тоже прикрепленный к стене, столик… у входа «параша»[2])… Вдруг обе слышим совершенно ясно шорох под моею кроватью… Ясно, до чрезвычайности ясно, кто то повернулся под нею.

«Тш… тш…» прошептала Россикова, «это Гапка подползла к нам змеею». Тут я окончательно убедилась, что дорогое близкое мне существо, умалишенное.

На рассвете тоскливо ворковали голуби… «Ты думаешь, это голуби», говорила мне Елена Ивановна, «нет, это души замурованных в этих стенах»… Сомнения нет, со мною больной человек… Да и что мудренного после того, что пережила эта мученица!..

Когда арестовали Россикову и Погорелова, последнего избивали в ее присутствии, требуя выдачи денег и соучастников. Надзиратель, бивший Погорелова, поднял было на Россикову руку… «Я не защищалась» говорила она мне, «я только посмотрела на него в упор, рука опустилась».

Губернатором в Херсоне был друг ее отца, завзятый либерал, повлиявший на нее в юношеском возрасте так, что она всем сердцем, чистым сердцем своим, полюбила угнетенный народ… Она не остановилась на полу-пути… Она без расчета двинулась вперед и вперед.

И вот этот самый губернатор (не могу вспомнить его фамилию), которому она доставила «неприятности», подкопом под Херсонское казначейство, жестоко мстил ей: вместо камеры — подвал с цементным полом, вместо кровати тонкий слой соломы, брошенный на пол. Кормили селедкой и не давали пить. Ключник вносил графин наполненный водою, показывал его, вертел его около нее и уносил, не дав утолить жажду… Такой молодой женщине, едва достигшей 33-х летнего возраста не давать чистого белья в течение такого долгого времени!..

Всего этого было мало: однажды ночью, совершенно неожиданно, вошла в этот подвал 14 летняя девочка и стала на коленях, целуя руки Елены Ивановны, умолять ее выдать соучастников, чтобы избавить папу от «неприятностей»… Это была бывшая ученица Россиковой, дочь выше упомянутого губернатора.

«Поверишь ли», говорила мне Елена Ивановна, «большей муки для меня не было: девочку, девочку, любимое мною дитя, прислать уговаривать меня выдать соучастников»…

Они воображали, что нас было много… а всего то 3 человека… Правда, смелых преданных делу, правда — честнейших, самоотверженных. А все же нас было слишком мало!..

Ведь можно было взять свободно 25 миллионов рублей, исключительно царских… Это было в субботу ночью… До утра понедельника много времени…

Самое главное сделано: подкоп совершен. Сундук с деньгами на лицо. Но ни вдовьего, ни сиротского, ни купеческого сундука Юрковский не хотел вскрывать. Они решили взять лишь царские деньги.

И вот за эту то дерзость губернатор Херсонский жестоко карал ту, которая когда то так внимательно слушала его либеральные речи…

Восемь долгих месяцев не разрешал ей ни книг, ни какой бы то ни было работы… Возьмет, бывало, Елена Ивановна несколько соломинок, чтобы сплести из них что нибудь, подбежит, как бешеный жандарм и вырвет их у нее из рук…

Так длилось до суда, т. е. до 1880 года Января 15 дня.

Вскоре после суда нас отправили в Москву и, как я уже сказала выше, поместили в Пугачевскую башню, в которой скрывали от уголовных палача, чтобы они не расправились с ним по своему.

От нас тоже скрыли, что внизу был палач… Но женское чутье, а может быть и дедуктивный способ мышления подсказали мне что «Фролка», как его назвал однажды рано утром невзначай старичек надзиратель, которому было поручено наблюдение за нами, что «Фролка» никто иной как палач…

Обыкновенно, очевидно с целью скрыть от нас истину, старичек надзиратель называл его Константин, произнося это слово без гласных получалось «Кнстин»… Оно и сейчас ясно звучит в моих ушах.

Во время моего пребывания в Херсонской тюрьме, мне невзначай попался клочек газеты (газеты же вообще были строго воспрещены в тюрьмах), на котором было следующее:

«В России один палач — Фролов, содержится в Московской пересыльной тюрьме»… Я давно уже и забыла об этом клочке газеты… И если бы не невыразимое отвращение к человеку, подававшему нам кипяток, хлеб, обед и проч., я бы и не вспомнила об этом.

Добродушный старичек, наш надзиратель, будучи очень занят другими хозяйственными делами, вручал нашу судьбу этому зверю, отдавая ему ключ от нашей