На реке Ялунцзян - Цзян Гуан-цы

– Мы будем ухаживать за птичкой, чтобы она не умерла, – воскликнула девочка, проводя рукой по клетке, и нечаянно приоткрыла дверцу. Проворная пичуга, пискнув, выпорхнула наружу и вмиг исчезла из виду. Мое сокровище пропало! Слезы брызнули у меня из глаз.

– Я разрешил тебе посмотреть птичку, а ты ее выпустила, – укорял я девочку. – Теперь вот давай мне за нее что-нибудь, а то не буду с тобой водиться… И маме твоей скажу…

У бедняжки лицо стало пунцовым, она разрыдалась: не нарочно же она выпустила птичку! Но я все больше растравлял себя слезами и не переставая твердил, что девчонка должна возместить мне ущерб. Так мы ревели оба, пока не прибежали перепуганные родители.

– Что за скандал в такую рань? Чего вы не поделили?

– Она выпустила зимородка. Пусть теперь отвечает!

– Нет, нет, я нечаянно! – повторила девочка. – Мэнхан хочет, чтоб я ему заплатила, а где я возьму деньги?

– Только-то и всего! Стоит шуметь из-за какой-то птички? Не тужи, милая, не надо ничего платить, иди домой.

Всхлипывая, девочка ушла, а мать погладила меня по голове и успокоила. В этот день я не пошел на уроки. Оставшись дома, я не мог отделаться от ощущения, будто мне чего-то не хватает. Настроение упало. Разумеется, зимородок здесь был ни при чем. Просто рядом со мной не было моей подруги. Впервые познал я горький вкус одиночества и раскаивался, что обидел девочку.

Надо же мне было так разозлиться! Подумаешь, зимородок! Да она вовсе не хотела выпустить его. Он ведь ей тоже понравился. Чего я пристал к ней? Придется просить прощения. А вдруг она откажется со мной водиться? Что же делать? Так ничего и не придумав, бесконечно расстроенный, я опять пустил слезу.

Да, прежде я и не подозревал, сколько огорчений таится в отношениях между людьми. Я охотно помирился бы со своей подругой, но боялся, что она рассердилась и не пожелает слушать мою покаянную речь.

После ужина старая служанка соседей подала мне конверт. По почерку я сразу понял, что письмо от моей подруги, и, робея, спросил старушку:

– Как она?…

– Весь день в слезах. Видать, из-за вашей ссоры. Лучше бы играли себе на здоровье, чем браниться, – ворчала старушка. – Вот письмо велела тебе передать.

Я не находил себе места, проклинал себя. Держал письмо в руках – и не смел его вскрыть. Что в нем: мир или разрыв? В полном смятении я надорвал конверт…

Султан-задэ не мог сдержать своего нетерпения:

– Что же было в письме, Мэнхан? Говори скорее, я так волнуюсь!

Кореец слабо улыбнулся, поворошил поленья в печи и продолжал:

– Девочка и не думала требовать извинений. Она писала: «Милый брат! Я была неправа. Из-за меня пропала твоя любимая птичка. Прошу, забудь мою оплошность. Обещай, что не будешь злиться. Мне без тебя так скучно! Пожалей меня, у меня уже глаза распухли от слез. Если тебе действительно меня жаль, то завтра утром жди, как обычно, у валунов, я приду просить у тебя извинения». Какое счастье я испытал, прочтя это письмо! И какой стыд! Это же я обидел ее, а не она меня.

На следующий день, едва взошло солнце, я отправился на берег моря, к валунам. Она была уже там и ждала, прислонясь к камню.

– Э-эй!

Она встрепенулась и прошептала мое имя. Мы смотрели друг на друга, не произнося ни слова. Наконец она спрятала свои покрасневшие глаза у меня на груди, и, обнявшись, мы дали волю слезам. Слезам счастья или страдания? Тогда я не задумывался над этим вопросом, да и сейчас не сумею дать ответ. На траве сверкала роса, в лесу щебетали птицы, с моря набегали голубые волны. Яркое веселое солнце медленно поднималось над горизонтом, озаряя своими лучами двух обнявшихся плачущих детей.

Ли Мэнхан замолчал. Улыбка сбежала с его лица, уступив место привычной печали. Он сложил руки на груди и уставился на пламя. Я – не психолог, но нетрудно было понять, какие струны звучат в душе моего друга. Наступила пауза, которую нарушил беспокойный Султан-задэ, не переносивший неопределенности.

– И что дальше? Чем все кончилось? До того было интересно слушать, и вдруг ты замолчал. Договаривай уж, Мэнхан, а то я сегодня не засну. Вэй-цзя все рассказал про себя! А спать ляжем попозже. Чего боишься? Ну, не тяни!

Я согласился с Султан-задэ: сегодня можно сделать исключение из обычного распорядка дня. Я не чувствовал ни малейшего утомления. Сонливость как рукой сняло. Но Ли Мэнхан молчал. Я разгорячился. Перс, притворившись рассерженным, схватил его за руку, требуя продолжения. Мэнхан кидал на нас умоляющие взгляды, будто взывая о пощаде, но наконец сдался.

– Неужели не достаточно? Зачем распространяться дальше? Мне так тяжело, да и вам неприятно слушать. Отпусти руку, Султан-задэ… Ладно, так и быть, доскажу. Вот привязались… У меня сил нет говорить. А вам бы лишь потешиться!..

После размолвки мы еще крепче полюбили друг друга. По мере того как мы росли (мы были одногодками, я старше всего на несколько месяцев), наше чувство менялось. Сначала оно было наивным, детским, бессознательным. Потом созрело. Мы поняли, что не можем жить друг без друга, что она моя, а я – ее, и мы никогда не должны разлучаться. Я не сумею толком описать это. Я не так уж хорошо владею русским, да и нет у меня таланта красиво говорить. Время летит быстро. И вот мы уже выросли. Нам по четырнадцать лет. Пожалуй, с этого времени и начались мои беды. Как говорит пословица: «Счастье переменчиво, как ветер». У Кореи нет больше счастья. Затаись дома, отрешись от всего мира – все равно не спасешься. Японские полицейские, эти ищейки империалистов, в любой момент могут арестовать корейца, объявить его предателем, отрубить голову или расстрелять. Вам даже трудно себе представить, как нагло ведут себя японские захватчики. Жестокость их не знает границ. Мой отец страстно желал вернуть отчизне независимость. В тот год какой-то корейский купец убил офицера японской полиции, и власти заподозрили отца в подстрекательстве. Так ли это на самом деле – мне не известно. В конце концов отца схватили и… расстреляли.

Перс так стремительно вскочил на ноги, что я невольно подался назад:

– Звери! Как они смеют бесчинствовать в вашей стране!

Рассказ поверг меня в смятение. По щеке Мэнхана скатилась слеза. Сдерживая подступающие к горлу рыдания, он, запинаясь, продолжал:

– После этого… моя мать… бросилась в море.

Впившись взглядом в рассказчика, Султан-задэ сидел в оцепенении. У меня щипало глаза. Наступило долгое молчание.

За окном бешено завывал ветер. Чудилось, то вихрем проносятся табуны коней, то гневно рокочут волны, то вырываются вопли из тысячи глоток, то содрогаются небо и земля… Может быть, ветер плачет по многострадальной Корее? Или оплакивает горе корейского юноши?

Ли Мэнхан вытер слезы и грустно продолжал:

– Если бы не моя подруга, я давно бы последовал за своими родителями. Вы ничего не знали бы обо мне, и вам не пришлось бы сейчас меня слушать. Это она спасла меня, она сохранила мне жизнь. Когда я остался сиротой, отец ее (его тоже едва не забрали в полицию, но многие подтвердили ого невинность) взял меня к себе. Он обращался со мной как с родным сыном. Но я горевал целые дни напролет. Только и думал, как бы покончить с собой; после смерти родителей жизнь мне опостылела. Моя любимая была ко мне на редкость внимательна и чутка. Я признался ей, что хочу расстаться с жизнью. Она расплакалась, но потом взяла себя в руки и стала успокаивать меня. Она была куда более начитанной и развитой, чем я, – недаром я всегда преклонялся перед ней. Она говорила, что я должен сохранить себя для будущего, что придет день мщения – зачем же бессмысленная жертва? Настоящий мужчина должен бороться за жизнь! А если я убью себя, она тоже умрет от горя, – решусь ли я на такой шаг? Я ощущал всю правоту ее доводов и перестал думать о самоубийстве. С тех пор никогда, даже в самые мрачные дни, в уголке моего мозга не угасал образ девушки, которой я вверил свою жизнь. Только благодаря ей я беседую сейчас с вами, друзья. С тех пор она заменила мне мать. Она опекала, берегла меня. Бывало, я сердился на нее – она терпеливо, безропотно сносила мои вспышки. Славная моя девушка! Неужели я навсегда лишился твоей нежности?

Минуло два года. С каждым днем моя подруга становилась милей и краше. Как прелестна она была! Не хватает слов, чтобы передать ее обаяние! Вы вечно надо мной подтруниваете: вот, мол, зубрила, не хочет поболтать с нами о прекрасном поле. Не знаете вы, что моя любовь – могильный склеп. Он занят, и никто уже не сможет поселиться в нем. Не то чтобы я дал обет безбрачия. Просто, мне кажется, в мире не сыскать больше девушки, равной моей. Мне выпало большое счастье, она любила меня, и я не хочу разменивать это счастье. Вы понимаете? Или я путано объясняю. Мне исполнилось шестнадцать лет. Видно, японцы не могли допустить, чтобы я спокойно жил. Мало им было убить отца, довести до самоубийства мать – им потребовалась и моя жизнь. Не знаю, чем мы хуже японцев, почему они так жаждут уничтожить корейский народ, истребить всех нас до единого… Чем взрослее я становился, тем пристальнее следила за мной полиция. Ходили упорные слухи, что меня хотят арестовать. Отец девушки опасался, что японцы задумали расправиться со мной и могут в любой момент меня забрать. Он жил в постоянном страхе, кусок не шел ему в горло, а я – я старался казаться беспечным. Однажды он позвал меня к себе и, убедившись, что нас никто не слышит, заговорил, превозмогая волнение: