Хаджибей (Книга 1. Падение Хаджибея и Книга 2. Утро Одессы) - Юрий Трусов

   В таборе Чухрай и Хурделица пошли к атаману, пожилому, похожему на старого ворона цыгану. Тот, глянув на Кондратов ошейник, пощупал его коричневыми пальцами, посмеялся, весело хлопнул беглеца по плечу и что-то сказал другим цыганам на непонятном гортанном языке. Те тоже засмеялись, подхватили Чухрая и Хурделицу под руки и повели к возам, где под открытым небом стояла наковальня. Здесь молодой цыган с серебряной серьгой в ухе несколькими меткими ударами молотка расклепал ошейник, плюнул на кандальное железо и швырнул его далеко в луговую траву.

   Чухрай развязал кожаный мешок с деньгами и протянул золотую монету цыгану.

   Но цыган покачал кудлатой головой.

– За такую работу денег я не беру. — И тут же добавил, скаля острые белые зубы: — Но золото я люблю. Ты потеряй монету, казак, тогда дело иное…

– Как это потерять монету? — не понял намека Чухрай.

   Но Кондрат сообразил, в чем дело. Прежде чем цыган успел объяснить, он взял у своего товарища золотой и бросил его в галдящую толпу цыганских ребятишек.

   В это время кружок пестро наряженных цыган раздвинулся, и атаман подвел к Чухраю высокого золотистой масти жеребца.

– Конь тебе под рост, пан казак. Давай меняться: твои три коня за моего одного красавца, — предложил он.

   Чухрай давно мечтал о такой лошади. Ему, высокому, длинноногому, неловко было сидеть на низкорослой татар­ской породы лошади, угнанной у пана Тышевского. Но старый казак знал, что у цыган покупать или менять лошадей рискованно — могут, черти, и обмануть… Сколько раз бывало, что старого никуда не годного коня они продавали как молодого, да еще самым опытным лошадникам.

А не обдуришь? — спросил он атамана, почесывая затылок. Цыгане сначала засмеялись, а потом негодующе зашумели.

– Да ты что, пан казак?

– Да ты, пан казак, глянь ему в зубы! Молодой. Трех годов нет!

– Красавец конь!

   Чухрай с Хурделицей внимательно осмотрели коня. Жеребец в самом деле был молодой, породистый донец, с белым пятном на лбу и, пожалуй, стоил всех трех татарских лошадей.

– А откуда у вас такой конь завелся? Ведь не в таборе выкормили? — спросил Кондрат.

– Откуда ваши кони, оттуда и он,— засмеялся атаман.

– С панской конюшни свели! Да нам он ни к чему — В беду с ним попасть можно… А вы на Ханщину едете — нам не страшно, хозяина этого коня вы там не встретите.

– На такого коня могут на Ханшине ордынцы позариться, — возразил Кондрат.

– А зачем у вас, паны казаки, сабли?

   Последние слова цыгана окончательно убедили Чухрая. Чем больше он разглядывал золотистого жеребца, тем сильнее нравился ему конь. И, не выдержав, Чухрай воскликнул:

– Давай по рукам, атаман!

– Давай, пан казак!

   Обе стороны были довольны быстрым обменом. Когда беглецы выезжали из табора, провожать их вышел сам атаман.

– Слухайте, паны казаки, — сказал он. — В леске, переходах в двух отсюда, собрался беглый конный люд, что готовится к переправе через Тилигул-реку на Ханщину. Вам бы к ним и пристать. Спешите!

   Беглецы подробно расспросили цыгана о дороге к тому леску и двинулись в путь.

   Начались холмистые причерноморские степи, изрезан­ные лесистыми балками, оврагами, степными речками и ру­чейками, Здесь можно было уже не опасаться панской погони. Казаки поехали медленней, а лишь показались первые звезды — решили сделать привал до утра. Чухрай вынул из переметных сум сало, торбу с просом и в походном чугунке стал варить кулеш.

   Кондрат не мог ему пособить. Он чувствовал себя худо. Длительное сидение в панском сыром подвале, побои и пытки дали себя знать. Острая боль ломала все тело, по временам бросало то в жар, то в озноб.

– Ничего, ты хлопец сильный, другой бы уже давно Богу душу отдал. Выдержишь! А переправимся за Тилигул, приедешь в слободу к матери — все как рукой снимет,— утешал его Чухрай.

   Старик постелил у костра свою бурку, заставил Кон­драта прилечь, а сам сел рядом и стал мешать в чугунке кипящее варево. Глядя на языки пламени, старик задумался.

– Первый раз за долгие годы службы у пана я вольно вздохнул. Ой, крепко замутил мне душу проклятый пан! — начал Чухрай рассказывать Кондрату о своем житье. — Во время последнего набега басурманы увели в плен мою жинку. Осиротел я тогда, Кондрат. Смерть на войне от турецкой пули искал, да миновала она меня. Вот тут-то два раза я спас пана Тышевского от смерти. А то бы давно его кости сгнили в кургане. Он по провиантской части чином важным был. Когда война с турками миром кончилась, поехал я на Ханщину жинку свою искать. И в Аджидере (Ныне Овидиополь, в 43 км от Одессы), и в Хаджибее был. Да так ее следа и не нашел. Более двух годов скитался, а когда вернулся, Сечь нашу царица разорила. Куда казаку деваться? Вот тут-то опять и встре­тился мне на дороге пан Тышевский. Разжирел он, пуще прежнего важным стал, но узнал меня и поманил к себе. «Иди ко мне, Чухрай, в гайдуки служить. Жинку твою из неволи выкуплю, а тебя главным сделаю». Попутал меня, видно, нечистый, вот я и согласился. Пан не обманул. Доверял мне. Видно, знал: на чужое добро я не позарюсь, врать не приучен и охранять его буду верно, как нес. И впрямь псом ему сторожевым был. А сторожить у пана было что — жизнь его. Дед его сотником в казачьем войске служил. Сам же пан у гетмана Разумовского в канцелярии по бумажной части пристроился. Благородием зваться стал. А казаков, что на хуторе его жили, вскоре сделал своими крепаками. После разорения Сечи Запорожской, сказывают, по ходатайству Разумовского пожаловала царица пану три села казацких. Всех жителей этих сел пан в холопов обра­тил и более всего на свете боялся он гайдамаков, их мести за слезы и кровь казачью. Без охраны моей шагу сделать не хотел. Отпускал меня лишь в Петербург сына отвозить. В одну из таких поездок ты, Кондратко, в его когти и попал. А я давно, давно от пана сбежать собрался. Хоть ел и пил у него сладко, да тошно было. Особенно тяжко на душе после того, как уразумел я, что пан обманывает… Жинку мою, Одарку, из басурманской неволи даже не собирается выкупать, а меня, казака вольного, в крепостные холопы приписать тайком замыслил. И рад я, что ты мне, Кондратко, сердце расшевелил, а то и по сей день у пана в холуях томился бы. Так хоть вольным казаком помру, а может, еще и старуху из плена вызволю, коли жива она… Шипение подгоревшей каши заставило Чухрая прервать свой печальный рассказ. Каша была готова. Старик ткнул в бок Кондрата, но тот уже спал. Чухрай молча махнул рукой, усмехнулся и прилег рядом со своим молодым товарищем.

IV. ПЕРЕПРАВА

На следующий день беглецы добрались до лесной полянки, где расположилось лагерем около сотни конников. С первого взгляда Чухрай определил, что все это были такие же, как и они, сиромахи.

   Спасаясь от холопской недоли, эти люди убегали на Ханщину — в ту часть южной России, что еще находилась под владычеством турок и их вассалов — татарских орд. В залатанных жупанах, вооруженные саблями, пищалями, пиками, эти степные рыцари славились на весь мир своим мужеством и отличной воинской выучкой.

   Вновь прибывших встретили веселыми возгласами. Многие из сечевиков сразу опознали Чухрая. Радушно при­няли и Кондрата — сына известного на Сечи казака Ивана Хурделицы. Никто не спрашивал их о том, почему они здесь, — это был явно праздный вопрос. Каждый понимал, что от хорошей жизни на Ханщину не бегут.

   Семен Чухрай встретил здесь и старого своего знакомого — пожилого казака Максима Коржа... Тот жил бобылем в одной слободке с Кондратом Хурделицей. Старики вспомнили былое: совместные походы, битвы, помянули своих боевых товарищей, многие из которых уже давно сложили головы за родную землю. Корж предложил Чухраю остановиться у него, когда доберутся до слободы, разделить с ним хлеб-соль. Кондрата тоже окликнули его товарищи-однолетки — Яшка Рудой и Грицко Суп — хлопцы, с кото­рыми он провел свое детство. Друзья уговорились вместе ехать в родную слободу после переправы через Тилигул.

   Вскоре они двинулись в поход через степь к берегу реки.

   К вечеру на холмистом берегу Тилигула в облаке пыли показались всадники. Истомленные переходом лошади с нетерпением устремились к реке, но Семен Чухрай остановил движение отряда, молча подняв правую руку. Лучи тонущего в Тилигуле солнца осветили его высокую жилистую фигуру, позолотив длинные седые усы и клочковатые брови, что резко выделялись на загорелом, покрытом шрамами лице. Всадники окружили его. Семен снял барашковую шапку с чубатой головы.

- Глядите, братчики-сечевики, — загремел его сильный раскатистый голос. — Глядите, братчики, как закатовали лютые паны вольного казачьего сына. — Он показал рукой на Кондрата.

   Молодой казак едва держался в седле. Так измотала его тюрьма и многодневная скачка. Но слова Чухрая словно плеснули на него живую воду. Он молодцевато привстал на стременах и страстно сказал: