Форма жизни - Амели Нотомб

Мне сейчас кажется, будто это она Вам пишет: я не могу ее остановить. Я-то в жизни не писал таких длинных писем – стало быть, это не я. Я ненавижу свои телеса, но Шахерезаду люблю. Ночами, когда лишний вес давит мне на грудь, я говорю себе, что это не я, а красивая девушка лежит на мне сверху. Иной раз до того дофантазируюсь, что слышу ласковый женский голос, нашептывающий мне такое, что и сказать не могу. Тогда мои жирные руки обнимают эту плоть, и сила внушения так велика, что я ощущаю под пальцами не мой собственный жир, а нежную кожу возлюбленной. Поверьте, в такие минуты я счастлив. Более того – мы оба счастливы, она и я, как могут быть счастливы только любовники.

Я знаю, что мне это ничем не поможет: от ожирения реально умирают, а коль скоро я буду продолжать толстеть, именно это мне и грозит. Но если Шахерезада останется со мной до конца, я умру счастливым. Вот так. Мы, Шахерезада и я, хотели рассказать Вам об этом.

Искренне Ваш

Мелвин Мэппл

Багдад, 5/03/2009

Дорогой Мелвин Мэппл,

Спасибо за Ваше потрясающее письмо, которое я читала и перечитывала с ужасом и восторгом. Ваш рассказ меня просто перевернул. Я не перестаю думать о нем, все больше изумляясь, негодуя и восхищаясь. Могу я попросить Вас с Шахерезадой рассказывать мне эту историю снова и снова? Я никогда не читала ничего подобного.

Ваш друг

Амели Нотомб

Париж, 10/03/2009

* * *

Как в лихорадке ожидала я следующего послания от Мелвина. Мое воображение осаждали самые немыслимые картины: я видела развороченные тела иракцев, взрывы снарядов, от которых раскалывалась моя голова, а потом – американских солдат, обжирающихся до колик, до воспроизведения в своих утробах тех самых взрывов с поля боя. Я видела победоносное шествие тучности, видела, как ей сдают одну позицию за другой, и соответственно требуется форма все большего размера. Фронт жира перемещался по карте. Армия США была единым существом, разбухающим на глазах, словно гигантская личинка, питающаяся невесть чем, возможно, иракскими жертвами. Среди воинских соединений есть корпус, что значит по-латыни «тело», – его-то я, наверно, и видела, если вообще можно что-то распознать за этим натиском жира. По-английски corpse – труп. По-французски это лишь одно из значений слова «тело». А жирное тело – оно живое? Единственное доказательство того, что не мертвое – оно продолжает толстеть. Такова логика ожирения.

А потом я видела кого-то, кто мог быть Мелвином Мэпплом, – тушу, тяжело пыхтевшую впотьмах. Я подсчитала, что из набранных 100 килограммов на груди и животе должна располагаться половина: 50 кило – вполне правдоподобный вес для Шахерезады, и мне верилось в существование возлюбленной, прильнувшей к его сердцу. Я представляла себе идиллию, интимную беседу, зарождение любви там, где ее меньше всего можно ожидать. Шесть лет войны – это больше тысячи и одной ночи.

«Желая стать ангелом, человек уподобляется животному» – все мы знаем эту мысль Паскаля. Мелвин Мэппл добавил свой вариант: желая уподобиться животному, человек становится ангелом. Конечно, рассказ его не был целиком и полностью ангельским, отнюдь. Но сила зримого образа, позволявшего моему корреспонденту претерпевать нестерпимое, невольно вызывала уважение.

На Книжном салоне в Париже среди людей, подходивших ко мне за автографом, была одна очень толстая девушка. Как же повлияло на меня письмо Мелвина, если мне она показалась хрупким созданием в объятиях пылкого Ромео, неотделимого от ее тела!

Дорогая Амели Нотомб,

Меня тронула Ваша реакция. Однако надеюсь, Вы не идеализируете чрезмерно мое положение. Знаете, хоть Обама и стал президентом, война еще не кончилась. Она кончится, только когда противная сторона с этим согласится. И пока мы остаемся здесь, мы в опасности. Конечно, нет больше тех жестоких боев, которые стали причиной моей булимии. Но стоит нам высунуть нос из казармы, как мы превращаемся в мишень, и в наших рядах по-прежнему есть убитые. Нас ведь здесь ненавидят, и, сами понимаете, есть за что.

Жирдяи вроде меня всегда в авангарде. Надо ли объяснять Вам, почему, причина яснее ясного: толстяк – это же самый лучший живой щит. Там, где нормальное тело может заслонить одного человека, мое заслонит двух, а то и трех. Вдобавок мы играем роль громоотвода: для голодающих иракцев наши жиры – форменное глумление, вот нас-то они и хотят истребить в первую голову.

Думается мне, что и американские военачальники хотят того же. Еще и поэтому жирдяи гарантированно останутся здесь до последнего, определенного Обамой дня: чтобы повысить вероятность нашей гибели. Ведь после каждого военного конфликта в США возвращались солдаты с чудовищными недугами, за которые было совестно всей стране. Но патологии эти были из ряда вон выходящими, так что население могло отнести их на счет войны, в которой, что ни говори, многое выше человеческого понимания.

А вот ожирение не в диковину Америке – оно здесь просто смешно. Может, оно и вправду болезнь, но его редко воспринимают как таковую обычные люди, которые считают нас даже слишком здоровыми. Армия США готова терпеть все, кроме насмешек. «Вы страдали? Что-то незаметно!» или «Вы там, в Ираке, верно, только и делали, что ели?» – вот что мы услышим со всех сторон. У нас будут серьезные проблемы с общественным мнением. Американская армия обязана нести в массы мужественный образ несгибаемой силы и отваги. Ожирение же, наградившее нас огромными грудями и ляжками, напротив того, создает женственный образ мягкотелости и малодушия.

Командиры пытались посадить нас на диету. Бесполезно: когда нам хочется жрать, мы способны на все. Еда – тот же наркотик, а раздобыть doughnuts[13] за бабки проще, чем кокаин. За период пищевых ограничений, которые они ввели в наших частях, нас разнесло пуще прежнего. Когда эмбарго на жратву сняли, мы снова стали набирать вес с прежней крейсерской скоростью.

Кстати о наркотиках: в современной войне не выжить без дури. Во Вьетнаме у наших был опиум, который, что бы там ни говорили, вызывает зависимость куда меньшую, чем моя нынешняя от сандвичей с бастурмой. Когда парни 60–70-х вернулись на родину, дома ни один не подсел на опиум, хотя бы потому, что его трудно достать в США. А когда мы вернемся домой, как нам завязать со съестным зельем, которого кругом полно, только руку протяни? Уж лучше бы командование и впрямь раздавало нам опиум: тогда мы хоть жиром бы не заплыли. Из всех наркотиков самый зловредный и самый засасывающий – жратва.

Говорят, надо есть, чтобы жить. Мы же едим, чтобы умереть. Это единственный доступный нам способ самоубийства. Мы почти утратили человеческий облик, так нас раздуло, а между тем как раз самые человечные из нас и подсели на булимию. Иные парни вынесли все ужасы этой войны, и хоть бы что, никаких патологий. Я ими не восхищаюсь. Это не героизм, а бессердечие.

У Ирака нет ядерного оружия. Если и были когда-то сомнения на сей счет, теперь их не осталось. Стало быть, этот конфликт с самого начала был вопиющей несправедливостью. Я не пытаюсь обелить себя. Пусть я виноват меньше Джорджа У.Буша с его кликой, я все же виноват, как ни крути. Я приложил руку к этим ужасам, я убивал солдат, убивал мирных жителей. Я взрывал дома, где были женщины и дети – они погибли по моей вине.

Порой я думаю, что Шахерезада – одна из иракских женщин, которых я истреблял, не видя их лиц. Это не метафора: я несу бремя моего преступления. Я могу считать себя счастливым: Шахерезада ведь имеет все основания ненавидеть меня. А она – я чувствую, что она меня любит. Поди разберись: я ненавижу свой жир и мучаюсь от него с утра до вечера. Жить с этим грузом – пытка, и вдобавок мои жертвы неотступно преследуют меня. А между тем, в этих необъятных телесах живет Шахерезада и ночью, когда гасят свет, дарит мне свою любовь. Знает ли она, что я, скорее всего, был ее убийцей? Я шептал ей это иной раз в ответ на ее признания. А ей как будто все равно. Любовь – великая тайна.

Мне невыносимо в Багдаде. Но и назад в Балтимор не тянет. Я не сказал своим, что прибавил больше 100 килограммов, и боюсь представить себе их реакцию. Сесть на диету я не способен. Я не хочу потерять Шахерезаду. Похудеть – значит убить ее второй раз. Если такова моя кара за это военное преступление – я согласен носить на себе мою жертву под видом лишнего веса. Во-первых, потому что это по справедливости, а во-вторых, я счастлив, что необъяснимо. Это не мазохизм, боже упаси, я не из таких.

В Америке, во времена моей худобы, я легко сходился с женщинами. Они всегда были щедры ко мне, грех жаловаться. Бывало, я даже влюблялся. Каждый знает, что близость с той, кого любишь, – вершина земного счастья. Так вот, то, что я переживаю с Шахерезадой, – лучше. Потому ли, что она мне близка самым конкретным образом? Или просто потому, что это она?