Роман века - Евгений Филенко

Это был удар. Рагозин остолбенел перед дверью, разевая рот, будто рыба, которую дрессируют жить на суше. Ему хотелось рычать от досады. Но до сотрясений воздуха не дошло. Когда к Рагозину вернулась способность трезво рассуждать, он пораскинул мозгами и сразу успокоился. Во-первых, с чего он решил, что здесь его будут ждать с распростертыми объятиями, что его визит важнее, чем свекла для города, что эта ковровая дорожка раскатана специально к его приходу, а не подарена какими-нибудь шефами и потому ее не жаль топтать круглогодично, подарят еще? Во-вторых, свекла это не навечно, ее можно убирать долго, ее можно вообще не убрать и погноить, но рано или поздно наступит день и час, когда с уборочной кампанией будет покончено. Всякое бывало, но никто еще не заставлял никого дергать свеклу в сорокаградусные морозы, какими славилась зима в Энске. Следовательно, заветный отдел неминуемо вернется с полей за рабочие столы, и уж тогда-то Рагозин осчастливит их своим опусом. А в-третьих...

Что там будет в-третьих, Рагозин додумать не успел, ибо за черной дверью послышались шаги, в замке провернулся ключ, и сезам отворился. На пороге стояла очень худая, изможденная девушка в бежевом свитере и затертых джинсах, на ее измученном лице криво сидели толстенные очки, а в руке пребывала грязная пересохшая джезва. Некоторое время автор и редактор молча смотрели друг на дружку. Потом девушка переместила взгляд на рагозинскую авоську, отягощенную двумя экземплярами романа, а Рагозин в свою очередь заглянул поверх ее головы в комнату. Он сразу понял, что ему при любых обстоятельствах здесь рады не будут: на стеллажах, на столах, на подоконниках, на полу - всюду громоздились десятки, сотни, горы картонных папок. Точно таких же, как и у него в авоське.

- Что у вас? - печально спросила девушка. - Роман, - жалко промямлил Рагозин.

- "Война и мир"? - осведомилась девушка серьезно. - В четырех книгах?

- В трех, - пробормотал деморализованный Рагозин. - Так, - сказала девушка и закашлялась.

Пока ее обуревал приступ, пока она содрогалась телом, шмыгала носом, сморкалась и вытирала слезы, Рагозин думал только о том, что он законченный негодяй, требующий от человека невозможного. А у нее, может быть, туберкулез в последней стадии. Ее даже на свеклу не взяли.

- Вы член литкружка? - спросила девушка задушенным голосом.

- Н-н-да...

- Отзыв есть? - Д-д-нет...

- У нас так не положено. Если вы член, то произведение должно быть обсуждено на литкружке. Впрочем, вы можете пустить все это, - она крутанула джезвой, повторив ею бесформенные очертания авоськи, самотеком. Но тогда придется ждать и ждать. В порядке живой очереди. И к самотеку у нас несколько особое отношение... Что, станете ждать?

Рагозин совершил жалкое, ничего конкретно не означавшее движение плечами. Девушка хмыкнула, вернулась в пустую комнату и взяла телефонную трубку.

- Пал Саныч? - спросила она. - Тут один из ваших воробушков берет нас приступом...

Рагозин похолодел. Она разговаривала с руководителем кружка, настоящим, подлинным писателем, человеком, которого Рагозин глубоко и безусловно уважал. И то, что он сунулся в издательство, минуя Пал Саныча, сейчас представилось ему не очень-то красивым.

- Как фамилия? - спросила его девушка, не отнимая трубки от уха.

- Рагозин...

- Некто Рагозин, - сказала девушка невидимому Пал Санычу. - Да, да, полная авоська. В трех книгах... Как, как?.. Ага... ага... Даже вот как? она покосилась в сторону помертвевшего Рагозина огромным сквозь многие диоптрии блекло-зеленым глазом. - Ага... ага... Ясно...

Девушка положила трубку. Постояла, молча разглядывая завалы манускриптов у стен. С трудом влезла в карман узких джинсов и выгребла оттуда сплющенную пачку сигарет. Закурила, по-прежнему глядя куда угодно, только не на Рагозина. Поперхнулась, пережила еще один приступ, не переставая курить. Рагозин внезапно поймал себя на том, что медленно, по миллиметрику, пятится прочь.

- Давайте, - вдруг сказала девушка.

- К-как... что... - забормотал Рагозин, но тут же опомнился и спросил почти с достоинством: - Куда сложить?

- Вот сюда, - девушка сдвинула в сторону нагромождения почему-то изорванных в клочья книг на одном из столов. - Наутро вернется зав, пусть решает...

Но что там будет решать отсутствующий зав, осталось загадкой. Рагозин поспешно вывалил все шесть папок и ударился в паническое бегство. Уже на улице он остановился и, переведя дух, вдруг отчетливо осознал, что никогда еще в жизни ему не было так страшно!

Явиться самому, своими ногами, в святая святых каждого пишущего, в издательство, принести рукопись и препоручить судьбу ее попечению живого редактора!.. Нет, Рагозин не почитал себя за молокососа в литературе. С десяток рассказов и миниатюр, что ему в разное время удалось пристроить в отраслевых газетах и даже в журнале "Советское енотоводство", о чем-то да свидетельствовали. Но одно дело прийти на почту с тонкой, перегнутой пополам и заранее запечатанной в большой конверт писулькой, уплатить сколько положено безразличной женщине в грязном халате за стеклянным барьером и с глаз долой, из сердца вон. И совсем другое - явиться самому, своими ногами, и т.д., и т.п.

Но дело было сделано. Рагозин испытал небывалое облегчение. Так, должно быть, чувствует себя роженица, заслышав крик новорожденного. Он брел пешком через весь город, сверху его мочил мелкий дождишко, снизу облизывала раскисшая глина, и все это не имело никакого отношения к тому миру, в котором он сейчас обитал.

Если снова прибегнуть к акушерским аналогиям, Рагозин внезапно ощутил под сердцем толчки нарождающегося ребенка. В нем из ничего, из пустоты и небытия, возникал новый замысел. Вот это и впрямь был хрустальный замок. Без подделки, без подмены тончайшего, чистейшей воды хрусталя дешевыми стразами. Он рос в Рагозине по стеночке, по комнатке. Но до завершения было еще ох как далеко!

Рагозин дошел до своего лучшего друга, и тот оказался дома. Он был не один, а с любимой женщиной, которая покуда мирилась со статусом очередной любовницы, но в перспективе с неизбежностью должна была стать очередной же законной женой... Рагозин сорвал их с постели, но это ничего не меняло, да и не значило. И друг, и его женщина, оба были рады Рагозину, они приютили его в своем гнезде, усадили в самое глубокое кресло, напоили чаем с яблочным пирогом, окружили заботой и лаской... Конечно же, и тут не обошлось без романа. Даже отсутствующий, погребенный за далекой дверью черного дерматина, он осенял Рагозина, образуя над ним некую ауру, которая ощущалась людьми равно близкими и незнакомыми, подвигала их к добру и сочувствию.

Так минул и день, и другой.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});