Тиф - Алексей Бежецкий

И всюду, кругом, царствовала тишина, но не благодатная, а тишина кладбища и изнурения. Только горы с их серебряным снегом глядели бесстрастно и строго; как сердитые морщины, темнели их балки, круто вившиеся кверху все уже и уже и кончавшиеся огромными обледенелыми камнями. Над вершинами стоял будто белый туман; это снег, точно прозрачный саван, вился и носился, подхваченный вьюгой, с вершины на вершину гор. Ветер иногда спускался в долину и шумел по ночам в селении, заглушая редкие возгласы сторожей и вой собак. Это был сердитый и мрачный ветер. Он облетел госпиталь в тылу отряда, пробежал вершины деве-бойнской позиции [Деве-Бойну -- горная возвышенность, у которой 23 октября 1877 г. русские войска нанесли поражение туркам, после чего последние отступили к Эрзуруму.], надышался около трупов лошадей и забытых турецких солдат, везде видел страдания и смерть и, сам отравленный, летел далее и всем, не спавшим от печали или болезней, шептал на ухо: "Смерть, смерть и холод!"

IV

Однообразие стоянки в О * было нарушено, на четвертый день после прихода рот, проездом генерала Геймана [Гейман Василий Александрович (1823--1878) -- генерал-лейтенант, во время русско-турецкой войпы 1877--1878 гг. командовал отрядом]. Иловлин был предупрежден, и так как генерал хотел видеть солдат, то перед его прибытием роты выстроились у дороги. Солдаты кое-как старались привести себя в парадный вид. Все вышли в шинелях; впрочем, полушубки еще не были подвезены, так что выбора и не было. Можно себе вообразить, в каком печальном состоянии находилась солдатская одежда: штаны с прорехами, мундиры совершенно канареечного цвета и с чем-то вроде разоренных гнезд под мышками от частых и безуспешных починок; все, впрочем, прикрывалось серыми шинелями. Шинели носили яркие следы от походных случайностей; они были покрыты всевозможными разводами и пятнами; полы стали обрамляться бахромой, и самая шинель закорузла и сбилась в складки от намокания, высыхания, промерзания и других причин. У многих солдат при выступлении в бой, 3-го октября, под Авлиаром [3 октября 1877 г. отряд генерала Геймана штурмом взял укрепленные турецкие позиции на горе Авлиар], было взято с собой по одной смене белья, и очевидно теперь они донашивали одни швы. Не у всех были и сапоги, и рядом с сапогами виднелись самодельные поршни [Поршни -- обувь из кожаных лоскутков, по форме похожая на лапти] и лапти. Только амуниция и винтовки были в исправности и отточенные штыки сверкали. Изможденные и исхудалые лица поросли бородой, и глаза ввалились и глядели сурово. Тем не менее, когда махальный крикнул "едет", солдаты стали живо разбирать ружья, подшучивали друг над другом и делали разные предположения по случаю приезда Геймана.

– - Старик попросту не едет! Сначала по-нашему обругается, а потом сейчас в битву…

По команде "становись" и "равняйся" роты стройно выравнялись, и лица как бы застыли в ожидании.

Наконец на левом фланге послышались звонкие удары копыт о мерзлую эемлю, и Гейман подъехал верхом, в сопровождении одного адъютанта и небольшого казачьего конвоя. На генерале было форменное пальто с барашком и между длинными седыми бакенбардами белелся Георгиевский крест 2-го класса, полученный им за Деве-Бойну; легкая черкесская шашка висела сбоку. Левую руку, вследствие старой раны в плечо, он держал на широкой черной повязке. На ногах были надеты валенки, обшитые наполовину черной кожей.

Поздоровавшись с ротами, Гейман улыбнулся и спросил:

– - Хорошо ли вам живется тут? Вкусны ли пироги турецкие?

Солдаты что-то такое крикнули в ответ, и эти ответы перепутались в общем отрывистом говоре, перебиваясь хриплым смехом.

Затем Василий Александрович слез с лошади и, надвинув слегка шапку на затылок, окинул взглядом офицеров, приподняв слегка вверх свои дугообразные брови, подернутые частой сединой. Потом, слегка нагнувшись вперед и помахивая здоровой рукой, небольшими шагами пошел вдоль фронта, задавая по временам короткие вопросы. Он говорил несколько бася и отрубал слова, точно командовал "на плечо!" или "рота, пли!". Вследствие долголетней боевой службы и жизни между солдатами он никогда не задумывался над тем, что и о чем говорить, за словом в карман не лез и для убедительности приправлял свою речь крепкими русскими выражениями. Солдаты провожали глазами его высокую худощавую фигуру.

– - Ну, вы тут не отъелись, молодцы… И рожи вытянулись… Тебя как зовут?

– - Яков Дмитриев, ваше превосходительство,-- отвечал стройный солдат с ястребиным взглядом, выпячивая грудь колесом.

– - Какой губернии родом?

– - Симбирской,

– - Значит, к морозу привык… Отчего у тебя Егория нет?

– - Не заслужил, ваше превосходительство!

– - А ты там,-- обратился генерал к черненькому худому солдату в задней шеренге,-- что шею вытянул, точно петух?.. Поди сюда! Не ты, не ты! Вот этот: лопоухий!.. Ты не из жидов ли?

– - Никак нет,-- отвечал обиженным тоном солдат.

– - Ну, виноват… Э! да у тебя крест на груди? За что получил?

– - За сра-же-ни-е двадцатого сентября на турецких высотах,-- отвечал тот, точно повторяя заученный урок.

– - На турецких? да тут, брат, все турецкие, да только теперь наши стали… Ну, молодец! Дайте ему рубль…

Потом, выйдя опять на середину, генерал поблагодарил солдат за службу и сказал:

– - Теперь отдыхайте спокойно, только не очень! А придет время, вот этот самый Эрзерум штурмовать будем! -- И Гейман протянул руку по направлению к Эрзеруму.-- Знаю, что вам тяжело, мои молодцы! И мне, старику, тяжело! Что делать? Будем терпеть. Я надеюсь на вас. Вы герои. Мы победили, и эту крепость возьмем и победим! И вперед пойдем -- опять турецкие морды бить будем! Смотрите же, поддержите честь кавказской армии!

Кто-то крикнул "ура", и резкое "ура" несколько раз прокатилось по рядам. Веселые глаза Геймана как будто затуманились, он был доволен и, повернувшись к Иловлину, сказал: "Дайте им по чарке водки", и отпустил солдат, повторив, что "теперь они могут отдыхать спокойно и поправляться". Слушая Геймана, Иловлин невольно вспомнил последние слова его приказа, отданного за четыре дня до деве-бойнского сражения: "Теперь, боевые товарищи, мы поистине завоевали себе спокойные вимние квартиры в сердце Анатолии…" [Имелась в виду возможность расположения войск на зимний период в центре Анатолии -- основной части Турции, расположенной на полуострове Малая Азия. С 20-х годов XX века Анатолией называется вся азиатская часть Турции]

– - Ну, что, как вы кормите солдат? -- спросил его Гейман.

Иловлин приложил руку к козырьку и что-то промычал.

– - Опустите руку… Покупаете у жителей?..

– - Так точно, ваше превосходительство; только здесь – муки почти нет, большею частью все выдаем в зерне.

Генерал нахмурился.

– - Да, да, да… Ручные жернова вам прислали? Нет? Так пришлют на днях,-- продолжал он, как будто сконфуженным тоном,-- раздавайте в роты и мелите, мелите; понимаете? Это мой интендант придумал… Раздайте и заставляйте скорее молоть… Понимаете?

– - Понимаю, ваше превосходительство!

– - Где у вас тут отогреться можно? Ведите меня в ваши апартаменты…

Гейман зашел в офицерскую комнату, от чая отказался, выпил своего вина, которое вез за ним казак, посидел немного, обошел госпиталь и уехал.

V

Вскоре после проезда генерала в О * дошел слух, что в тылу отряда тиф сильно увеличился и что кое-где он уже появился и в блокадных войсках. Этого только и недоставало! В О * было десятка два больных, но не тифозных, и ожидание неприятного гостя производило на всех нехорошее впечатление. Заелов, Чирков и отец Андрей каждый раз, сидя вместе за обедом, среди общих разговоров и шуток, вспоминали об эпидемии. Есаул Заелов, для поддержания бодрого духа, подправлял себя водкой; Чирков спал восемнадцать часов в сутки, а отец Андрей вздыхал и говорил: "На все божье изволение, и ему надо покоряться…"

Иловлин не говорил о болезнях, и разговоры о них товарищей его раздражали. Перемена жизни и переход от движения к бездействию на нем сильно отразились: то у него проявлялась сильная впечатлительность, то он погружался в болезненную апатию. В последнем случае он становился мрачен, молчалив и, подражая Чиркову, по целым часам валялся на постели, после каждой еды. Он чувствовал себя как будто разбитым, война казалась ему злодеянием, все было гадко, все страсти ничтожны, тоска хватала за сердце, и вся долина Евфрата казалась одним огромным кладбищем, покрытым серебряным покровом… Тиф представлялся невидимым, воздушным чудовищем, безжалостно опускавшимся над этим кладбищем еще живых людей… Как бы хорошо было перенестись, по щучьему веленью, куда-нибудь подальше, в родной деревенский дом, и там жить и отдыхать среди здоровых русских снегов… Но, увы! Это невозможно… Судьба решила жить здесь и умереть, когда смерти это будет угодно… И что такое смерть и какое это странное слово? Придет, и никакая борьба с ней невозможна; начнет косить направо и налево. Все умрут: Чирков умрет, и денщики умрут, и он умрет; отец Андрей отслужит над ним панихиду и тоже умрет; и всех их здесь похоронят как-нибудь, навалят одного на другого в мерзлую яму и засыпят. Когда настанет мир, все живые уйдут отсюда с музыкой и с песнями и останутся только они одни -- Чирков, денщики, он и отец Андрей -- под твердой землей, без движения и света, вдали от родины…