Сестры - Вера Панова

Актриса глотнула из мутного стакана. Галя, сурово наблюдавшая за ней, тоже еле пригубила. Одна мачеха выпила свою порцию до конца, спокойно, как воду пьют. Спросила:

— Вы на сколько же приехали?

Актриса думала, что едет на четыре, пять дней, но теперь сказала:

— До завтра. У меня путевка в санаторий.

Суровые черные Галины глаза исподлобья оглядели ее от лица до рук, двигавшихся над тарелкой.

— Чем же вы больны? — спросила мачеха, с чмоканьем обсасывая селедочный хвост.

Не умея рассказать им о своей нервной усталости, актриса солгала:

— Легкие не в порядке.

— Да, это надо лечиться, — равнодушно согласилась мачеха. — У нас тут от легких помер один в запрошлом году. Пенсионер из Москвы. Рак легких признали.

Она не расспрашивала падчерицу о ее теперешней жизни. Возможно, эта жизнь до того ей далека и чужда, что и узнавать о ней нет интереса. А скорей всего, она сама уже составила об этой жизни полное понятие и осудила ее бесповоротно, и не о чем тут языком трепать.

— Расскажите мне, как умер папа.

— В больнице умер, мы не видали как, — ответила мачеха. — В субботу лег, во вторник ему операция была, а в четверг поехала, говорят — вчера вечером не стало. Запустил, говорят, язву-то. Не запусти, еще бы пожил.

Она отрыгнула.

Галя посмотрела на сестру, на мать и опять на сестру — какая-то мысль прошла, как облако, в черных блестящих глазах, смуглое лицо порозовело, что-то шевельнулось у губ, тоже крупных и плоских, но прелестных нежной свежестью. Она потупилась — стыдится за мать, за ее равнодушие, подумала актриса и сказала ей:

— Сходим с тобой вместе на кладбище?

Стали собираться на кладбище, но пришла Елизавета Андреевна. У нас тут всегда молниеносно разносились новости. Вот уже и Елизавету Андреевну известили, что я приехала.

— Здравствуйте, Елизавета Андреевна!

— Здравствуй, здравствуй, покажись. Что это ты не очень здоровой выглядишь.

— Легкие не в порядке.

— Ну да, жизнь нездоровая, вот и легкие не в порядке.

И эта осудила?

— Ложитесь вы там бог знает когда, встаете поздно, режима нет.

— Какое поздно, Елизавета Андреевна, у нас репетиции начинаются ровно в одиннадцать, минута в минуту, поздно не встанешь…

— Что ж это, по-твоему, рано — в одиннадцать? Это уже не утро — день. В старину в двенадцать люди обедали.

Прежде тоже у нее был этот тон: мол, никто из вас не знает, что к чему, я одна знаю, слушайте меня. И старину любила упоминать для назидания и образца, хотя знала ее только по книгам и сама никогда в двенадцать не обедала, а прожила среди всяческой ломки и перемен многотрудную жизнь сельской учительницы. Как я ее слушалась, подумала актриса, каждое слово ее запоминала, как дорожила ее похвалой… Грустно было смотреть на эту худую шею, длинно торчащую из кружевного воротничка.

— В старину люди с петухами вставали, с петухами ложились, потому и были богатырями.

Актриса приняла вид несмышленыша, кругом зависимого от взрослых.

— Вы правы, Елизавета Андреевна.

— Ну да, права.

— Я иногда думаю: как мы действительно неправильно живем.

Елизавета Андреевна подобрела.

— Ну, ваш брат артист статья особая, что правда, то правда. Такие уж у вас производственные условия. В общем-то ты молодец, что сумела достигнуть своей цели. Имела цель и добилась. Каждый человек обязан иметь цель и добиваться, какие б ни были трудности.

— Елизавета Андреевна, — сказала актриса как могла почтительней и мягче, — я к вам собиралась. Так хотелось повидаться. Я так рада, что вам тоже захотелось и вы пришли.

Она достала из чемодана подарки. Елизавета Андреевна была тронута, но сказала:

— А все-таки первая твоя цель была более высокая. Быть артисткой далеко не то, что преподавать литературу. Согласись.

И не выдержала, спросила:

— Ты замужем?

Потом стала говорить о Гале.

— У нее нет жизненной цели, меня это очень беспокоит. И, не имея цели, хочет ехать поступать в институт. И сама не знает в какой.

— А что, здесь сидеть? — спросила Галя. Голос у нее был низкий, глуховатый.

— Смотря зачем здесь сидеть. Посмотри на Соню.

— Чего мне смотреть на Соню.

— На кого же смотреть, если не на Соню? Соня поступила патриотично: окончила школу и осталась в колхозе. Соня поступила как советский человек.

— А кто в институт поступает — не советский?

— Ты мне скажи, в какой институт ты хочешь? Какая у тебя цель? А раз нет цели, работай в колхозе.

— Что ж, значит, в колхозе тем работать, у кого цели нет?.. Соня эту работу любит, а я не люблю.

— Работу надо любить всякую. Нехорошо так говорить. Получается, что ты колхоз не любишь.

— Что ж мне — говорить, что люблю, когда не люблю?

Они толкли эту воду в ступе упрямо, ни одна не хотела первой выйти из нелепого спора.

— Зато Соня — знатный человек.

— А я не хочу быть знатной.

— А чего ты хочешь?

— Я не знаю.

— Тогда слушай, что я говорю. Вот и мать не хочет, чтоб ты уезжала.

Мачеха вдруг зашевелилась.

— Да я почем знаю, — сказала она. — Хочет — пускай едет, мне что.

Красные огоньки тревожно задрожали возле ее щек.

Елизавета Андреевна поднялась с достоинством.

— Ну хорошо, — сказала она, — в конце концов впереди еще целый учебный год. Мы еще об этом поговорим.

Актриса вышла проводить ее.

— Не знаю, что с ними делать, — говорила Елизавета Андреевна, идя через двор. — Району нужны рабочие руки, и они разбегаются. Ты должна на нее повлиять, как старшая сестра.

— Я помню, — сказала актриса, — как вы горячо меня поддерживали, когда я решила ехать в Москву.

— Ну да. Ты очень была способная. И потом в те годы экономика района…

— А Галя неспособная?

— Менее способная. У нее по математике тройки.

— Как узнать заранее, Елизавета Андреевна, кто на что способен. По математике тройки, а вдруг там что-то такое вызревает… А вообще девчатам в здешних местах приходилось трудно, не знаю, как сейчас.

Елизавета Андреевна озабоченно нахмурилась:

— Да и сейчас. Кто не хочет работать в колхозе, тем у нас плохо. Санатории на зиму сокращают штат. Пансионат то же самое. В магазинах, на почте — какие у нас учреждения? — все укомплектовано, люди держатся за свою работу руками и ногами… Ходят девчонки со средним образованием неприкаянные, злые. А мы их каждый год выпускаем еще, еще…

Их догоняла Галя. Они простились.

— Ты же в школу зайдешь, посмотришь, какие у нас перемены? Мы физкультурный зал оборудовали!

— Непременно зайду, Елизавета Андреевна.

6

Те, кто после войны заселил этот край, устроили кладбище для своих мертвых высоко на склоне, обращенном к западу. Солнце, сойдя с зенита, до вечера светило на пирамидки и кресты, торжественно вознесенные над поселениями живых.

Пирамидок и крестов было не много. Мало кто здесь умер за двадцать лет. Люди переселялись сюда в большинстве здоровые, нестарые, и климат их встретил благодатный.

Давно не было дождя, трава на горе сгорела, могильные холмики были изрезаны трещинами.

Актриса упала на землю, охватила холмик руками, прильнула к нему головой. Ей казалось, что у нее разорвется сердце, и в то же время ощутила облегчение, успокоение, будто эта могила долго ждала, пока она придет, и вот дождалась.

Она лежала, без слов прося у могилы прощения, а солнце, спускаясь к закату, палило ей щеку, а земля под ней была вся горячая.

Поцеловала эту землю, поднялась, стряхнула с себя пыль и былинки. Галя стояла поодаль, покусывая сорванный стебелек. Помолчали, потом актриса сказала:

— Надо будет покрасить пирамидку.

— От солнца облупилось, — сказала Галя. — Пройдут дожди, я опять покрашу.

— Жаль, что цветы нельзя посадить.

— Весной тюльпаны цветут, — сказала Галя, — по всей горе.

— Да! — сказала актриса. — Красные! Я помню!

Она медленно пошла по тропинке, Галя рядом.

— Он был добрей и чище всех людей на свете, — сказала актриса. — Очень он мучился?

— Да нет, не очень. Только выпьет когда.

— Зачем же ему давали!

— Мама не давала. Он потихоньку пил. У соседей трешку займет и пьет.

— За это нельзя судить сурово, — сказала актриса. — Это болезнь, от нее лечат, и не все вылечиваются.

— Очень плакал, как на операцию ложился.

— Боже мой!

— Ничего, говорит, я в жизни не сделал, ничего и никому.

— Ах, неправда! Он воевал, потерял ногу…

— Ничего, говорит, не дал, кроме ноги. Смеется, а у самого слезы текут.

— Боже мой! — повторила актриса и сама облилась слезами. Остановилась и плакала долго, сморкаясь.

Опять пошли. Покрасневшими глазами она смотрела на темно-синее море, такое большое с высоты, на горы, похожие цветом на львиную шкуру, на разбросанные внизу селения, виноградники, белые здания санаториев в темных садах.