Обратная сторона радуги - Сергей Михеенков

— Зато мамаша — старая крапива...

— Вот тебе, братцы, и образчик сельской красоты.

— Да не смотри ты на нее так, а то все испортишь.

Все трое рассмеялись.

За обедом бригадирка долго и пристально глядел на дочь. Девушка, опустив длинные черные ресницы, хлебала щи из глубокой алюминиевой чашки и изредка поднимала глаза на студентов, сидевших неподалеку и усердно работавших ложками.

— Пелаге-ия! Слышь ты, Пелагея? — словно запела, заговорила самая веселая из стоговщиц круглолицая Клавдия. — Ты не жалей, подлей-ка мужикам нашим. — И посмотрела на них, как на своих сыновей, которых долго ждала домой и вот наконец дождалась. — Подлей молодцам.

— И вправду, Палаш, подлей ребяткам, — поддержала Клавдию сухощавая, с

большими смуглыми руками и таким же смуглым и большим морщинистым лбом старуха

Ганка. — Школу делают, вон как, днями и ночами стараются. Исхудали.

— Так на ночной работе и кони худают! — поджег кто-то.

Вокруг засмеялись.

— Да погуще подлей, с мясом, — будто и не слыша ни смеха, ни новых подначиваний, говорила стряпухе старуха Ганка. — Мужиков всегда кормить хорошо надо.

— А я что, отказываю, что ли? — взвилась Пелагея, которая все это время сидела возле термосов и, блаженно глядя вдаль, будто утопив там свои глаза, и покусывая травинку, думала о чем-то.

Потом, подавая охапки наверх, Вадим случайно услышал разговор Клавдии и бригадирки.

— Да ну их, таких женихов.

— А что ж еще надо? Красивый, умный. И не пьет, поди. Вон как смотрит на нее, — насмешливо говорила Клавдия. — Нет, Валентина, девку ты зря обидела.

— Ничего.

— Да как ничего. Вон, поглянь-ка, до слез добралась.

— Успокоится.

— Успокоится-то успокоится... Только, подруга, вот что я тебе скажу: выросла Галя твоя, красавица стала, вот-вот заневестится. Это, девка, дело такое, что не отложишь, не запретишь. Вспомни, как сами-то, а? — И захохотала, легко, беззаботно, так, должно быть, смеялась она лет двадцать назад.

— Смейся... Легко тебе говорить: у тебя, Клавдия, парни одни, с ними все легче. А у меня одна-одинешенька — доченька. Вот и подумай, как тут поступить.

— А, перестань. Что зазря голову морочить и сердце рвать? На девичьи ворота крючка не приделаешь. — И опять захохотала.

— Во, хохочи, дура. Я к ней с сердцем, а она...

— Я ж тебе говорю — перестань. Наше бабье дело такое...

— Какое же?

— А такое, что все до поры до времени. И как подойдет оно, то время, про которое в песнях поют да в кино показывают, так сразу и бросаемся в этот омут, да еще с закрытыми глазами. — Клавдия сказала еще что-то, чего Вадим уже не расслышал. Говорила она лениво и устало, словно все уже знала наперед, а потом снова рассмеялась, словно выпустила свой раздольный голос на волю.

А что может быть между нами, думал он, напрягаясь под очередной охапкой и чувствуя, как ломкие колючие сенины сыплются на плечи, на руки и грудь, прилипают к потной коже, щекочут. Что может быть? То, что было уже не раз? То, что было уже не раз...

Вечером, когда завершили наконец высокую, как башня, скирду, Клавдия подошла к Вадиму, грубовато толкнула его в бок и сказала громко:

— А вилы, Валентина, вам парень поможет отнести

Он шел, взвалив вилы на плечи, и смотрел, как играют на смуглой Галиной щеке розовые блики уходящего за лес солнца. Один раз он споткнулся о камень и чуть не упал, уронив при этом с одного плеч двое или трое вил. Шедшие впереди оглянулись; девушка буквально встрепенулась, шагнула к нему, но вдруг остановилась, не зная, как поступить дальше, а мать спросила, не помочь ли.

— Нет-нет, что вы! Я донесу. — В голосе его был почти испуг, он и сам почувствовал это и еще сильнее покраснел.

Галя тоже начала краснеть.

— Ну, гляди, — сказала бригадирка, и Вадим заметил, как она мельком взглянула на дочь.

Потом они свернули на другую улицу, дома здесь стояли реже, просторнее. Запахло бузиной и крапивой. Остановились возле калитки, с обеих сторон заросшей смородиной и георгинами. За калиткой угловатой глыбой чернел в поздних сумерках приземистый и, по всему видать, старый дом. Окна слепо поблескивали темными стеклами, отражая последние закатные отсветы и белесый некрашеный штакетник, и от этого дом казался нежилым и заброшенным.

— А бабушка, видно, Ночку к реке погнала, — сказала Галя тихим голосом; сказала она матери, а оглянулась на Вадима, стоявшего чуть поодаль.

Черенки вил давили Вадиму плечо, он терпеливо ждал того момента, когда можно будет их сбросить на землю, чтобы наконец разогнуться, вздохнуть с облегчением и подумать о том, что вот и прошел этот трудный день, очень непохожий на другие дни, но, когда она заговорила, мельком взглянув на него через материно плечо, Вадим словно позабыл о тяжести в натруженном плече и готов был еще сколько угодно стоять так возле калитки и слушать, слушать ее голос и ждать ее взгляда. Ведь она оглянется, думал он, обязательно оглянется. Ну, оглянись, оглянись же, оглянись. Она оглянулась, повела долгим взглядом темных неторопливых глаз, и — или это ему просто показалось в сумерках? — улыбнулась. Он вспомнил ее горячие руки, упершиеся ему в грудь. Ее слова. Голос. Он представил то, может быть у них немного погодя, ведь все шло так, как он задумал и как было уже не раз. Если она улыбнулась, то какие могут быть сомнения? И все же он усомнился: а может, я слишком вульгарно понимаю и воспринимаю все, что происходит и что может произойти между нами? Но сомнение длилось всего несколько мгновений.

— Кидай их тут, окаянных, — сказала бригадирка и, не дожидаясь его, взяла трое вил с одного плеча, перекинула их через высокий штакетник; вилы звякнули и легко вошли в землю, отволгнувшую от выпавшей за ночь росы. — Все жилы за день вытянули.

То же самое он сделал с остальными.

— Галя.

— Что, ма?

Мать немного помолчала, видно, подбирала слова.

— Угости парня молоком.

— Нет-нет, что вы! Спасибо!

— Проходи, проходи, чего уж... Где смелый... Галя! Кружка большая под марлей!

— Найду!

Галя еще раз взглянула на него, словно сказала: «Ну, пойдем, что ли?» — повернулась и стала молча подниматься на крыльцо. Вадим шел следом. Ее платок бледным пятном, словно какой-то неведомый знак, маячил на черном фоне бревенчатой стены. Они поднялись на крыльцо, и Галя отворила дверь, которая при этом тягуче заскрипела и ударилась обо что-то железное. Он шагнул вслед за ней в прохладную черноту сенцев, будто в черный омут, и, перешагнув порог, коснулся плечом ее плеча; он почувствовал, как неслышные воды захлестнули его, сомкнулись над головой, как они затем беспрепятственно проникли в самую душу и объяли ее.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});